В 1922 году из России отправились так называемые "философские пароходы", увозившие из страны высланных большевиками деятелей культуры и науки, ученых, философов, преподавателей. К 100-летию изгнания мы рассказываем о судьбах русских интеллигентов, отвергнутых своей страной только за то, что они осмеливались думать без оглядки на власть.
В 1990 году в двух номерах "Литературной газеты" была опубликована статья известного математика, философа и богослова Сергея Хоружего, посвященная высылке из Советской России оппозиционных представителей интеллектуальной элиты, знаменитых философов, писателей, публицистов и ученых. Именно тогда возникло словосочетание "философский пароход", ставшее символом первой расправы со свободомыслящей российской интеллигенцией.
"Расстрелять их не было повода"
Церковный историк, публицист, кинокритик, доктор философских наук, доктор богословия Георгий Митрофанов – профессор Санкт-Петербургской духовной академии, автор курсов "История Русской церкви" и "История России", всю жизнь изучает русскую историю, а также наследие русских религиозных философов. До получения духовного образования окончил исторический факультет Ленинградского государственного университета. Тема его магистерской диссертации и одновременно одна из самых известных его работ – "Россия XX века – Восток Ксеркса или Восток Христа. Духовно-исторический феномен коммунизма как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины XX века". Его книга "Трагедия России. "Запретные" темы истории ХХ века в церковной проповеди и публицистике" (2009 г.) стала событием в научной и культурной жизни Петербурга.
Изгнание из страны в 1922 году выдающихся представителей тогдашней российской интеллигенции было совершенно закономерным событием для большевистской России, считает Георгий Митрофанов. В стране в это время был провозглашен НЭП и предполагалось, что более жесткие репрессии к интеллигенции применять пока не стоит. "Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно", – напишет позднее об этой высылке Троцкий, хотя для расстрелов большевикам часто, как известно, повод совсем не требовался.
– Высылке подлежали прежде всего те деятели науки и культуры, о которых было известно, что они являются противниками большевистского строя, – говорит Митрофанов. – Конечно, эта информация не один год накапливалась, прежде всего, в органах ВЧК, ГПУ, и этот материал, набиравшийся в годы Гражданской войны, в частности, ложился в основу принятия решений о высылке человека.
Эти люди, чаще всего далекие от активной политической деятельности, в то же время были известными учеными, и их высылка могла вызвать резкую критику в Европе, а НЭП предполагал некоторые изменения в международной политике, налаживание диалога между Советской республикой и европейскими странами. И вот из Петрограда и из Одессы морем за счет советской власти отправлялись представители интеллигенции, которые, по существу, связывали себя обязательствами не появляться в пределах Российской республики. В противном случае они подлежали аресту и расстрелу. Но многие, как например Бердяев, уже пережили аресты до своего изгнания.
Всемирно известный русский философ Николай Бердяев (1874–1948) воспринял переворот 1917 года как "момент своей собственной судьбы, а не как что-то извне ему навязанное". Он не принял большевизма, но считал, что его насильственное свержение невозможно. Для философа, полагал он, в новых реалиях существовал единственный путь – внутреннего духовного преображения и религиозного покаяния. Он был принципиальным антикоммунистом, но не участником какого бы то ни было сопротивления большевикам на уровне политическом и уж тем более военном. Не принимая идеологии новой власти, Бердяев, однако, продолжал активно работать, писал публицистические статьи, излагая свое видение происходящего, пытался определить истоки русской революции и возможное будущее России.
Он не собирался эмигрировать, сохранились его высказывания, в которых философ выражал уверенность, что это не его путь. В первый раз ВЧК арестовала его 18 февраля 1920 года, причиной послужили доклады об истоках и перспективах революции в России, которые он читал на заседаниях кадетской организации "Тактический центр", мечтавшей восстановить государственное единство России, частную собственность, созвать национальное собрание, поддержать противников советской власти, в частности, объявить Колчака военным диктатором. В сентябре 2018 года стало известно о расстреле 67 членов "Тактического центра".
Второй раз Бердяева арестовали в ночь на 17 августа 1922 года. ГПУ обвинило его в антисоветской деятельности. Философа несколько дней продержали во внутренней тюрьме ГПУ, а потом объявили ему решение о бессрочной высылке из Советской России.
– Бердяев и другие пассажиры "философских пароходов" не участвовали в антибольшевистском сопротивлении, зачем советским властям все-таки было высылать их из страны?
– Это было решение Ленина о бескровной чистке интеллигенции. Большинство высылаемых были не просто представители свободных профессий, а прежде всего профессиональные ученые, преподававшие в высших учебных заведениях. Новая советская высшая школа должна была встать под жесткий контроль государства, не только политический, а прежде всего идеологический. А эти люди не собирались как-либо ограничивать свое творчество, вот почему они высылались. Причем достаточно быстро, вместе с семьями, в очень тяжелых условиях: они изгонялись из страны с минимумом вещей, два пальто, две пары сорочек, с символической суммой денег, по-моему, долларов 20, хотя у большинства вообще никакой валюты быть не могло, ибо хранение валюты уголовно преследовалось. Никаких ценностей, за исключением обручальных колец, даже нательные кресты из драгоценных металлов они должны были оставить. Это было изгнание без каких-либо средств к существованию.
– То есть изгнание с ограблением.
– Да, конечно.
– Самое поразительное, что даже рукописи нельзя было взять.
– Ну, во всяком случае, если мы вспомним террор периода Гражданской войны, надо учесть хотя бы то обстоятельство, что за это время умерли семь академиков, а их было не так уж много в Российской империи, причем кто-то был расстрелян, кто-то умер от голода. Так что, в общем и целом, изгоняя их живым и здоровыми, да еще с семьями, власти вели себя относительно гуманно. Хотя сама по себе идея кажется абсурдной. Кроме того, надо иметь в виду, что и без того понесшая уже довольно большой урон русская интеллигенция количественно, в процентном отношении была очень невелика в России, и понятно, что эта высылка еще более усугубила ситуацию, это было обескровливание русской высшей школы. Что, конечно, обрекало русскую культуру и науку на безусловную деградацию. Впрочем, останься эти люди жить здесь, практически все они были бы репрессированы в 1930-е годы, это тоже очевидно.
– Помните знаменитый портрет Нестерова – отец Сергий Булгаков и отец Павел Флоренский беседуют? Один уехал, другой остался…
– Ну, надо сказать, что отец Сергий Булгаков не был типичным представителем высылавшихся на "философских пароходах". Да, он покинул Россию на пароходе, но он уплывал из Крыма и при несколько иных обстоятельствах. А отец Павел Флоренский как естествоиспытатель еще в годы Гражданской войны работал в советских учреждениях, и судьба его в этом отношении весьма красноречива. Он продолжал потом свою научную деятельность в качестве зэка в Соловецком лагере, но, в конце концов, был расстрелян.
"Не отделяли себя от России"
– Высылались представители самых разных академических школ, но самый большой удар был нанесен по русской философии. Как вы оцениваете судьбу высланных философов с точки зрения того, что им удалось сделать в эмиграции?
– Все они оказались перед выбором – либо попытаться войти органично в западную академическую науку и для этого писать на европейских языках, либо писать преимущественно по-русски для русского читателя, в надежде, что если не им, то их детям удастся вернуться в Россию, и их творчество будет там востребовано. Они ведь не отделяли себя от России и, покидая Россию вынужденно, жили надеждой, что этот кровавый большевистский кошмар, в конце концов, прекратится достаточно быстро, и, по крайней мере, у их детей будет возможность вернуться в Россию и жить в свободной стране, в которой будет развиваться наука. Но их надежды не оправдались, даже более того, надо признать, что их наследие, которое широко стало доступно у нас лишь с конца 80-х годов, оказалось преимущественно невостребованным. Это касается как философии, так и богословия: на "философских пароходах" выехало несколько крупных богословов. Так что этот выбор – писать по-русски для России или же попытаться стать европейскими учеными – большинство делали в пользу России. И это помешало им сформироваться как полноценным европейским ученым. Исключение составляет Питирим Сорокин. А у ученых, которые занимались техническими науками, естественно, было очень много успешных карьер. Я говорю именно о трагедии нашей гуманитарной интеллигенции.
Эта история привела к очень быстрому процессу деградации именно гуманитарных наук, которые не только оказались под жестким идеологическим контролем, но и были лишены многих выдающихся представителей. А террор 30-х годов привел уже к полному разгрому нашей гуманитарной науки. И хотя отдельные ученые оставались в живых, происходило это ценой приспособления собственного творчества к требованиям коммунистической идеологии. Это, конечно, вело их если не к физической, то к интеллектуальной смерти или деградации.
– Вы сказали, что их наследие не вполне вернулось в Россию, не было востребовано. А почему? Некому было читать?
– Покинувший Советскую Россию в 1926 году Георгий Петрович Федотов говорил, что творчество этих ученых, конечно, не только состоялось и умножилось в период их пребывания за границей, оно продолжало развиваться в парадигме именно той русской, хочу подчеркнуть, европейской культуры достаточно высокого уровня, который сложился в России начала ХХ века. Конечно, мы сейчас плохо представляем себе реалии советской действительности, и представить тот кошмар, в котором жила страна, было невозможно человеку, сформировавшему в Российской империи и покинувшему Россию. Тем не менее их творчество давало очень глубокую оценку того, что происходило в России в это время. Например, чрезвычайно интересен взгляд на дальнейшие перспективы развития России Ивана Ильина или Федора Степуна. Вот, например, я почти дословно процитирую: "Падение коммунизма приведет к тому, что в России начнется восстановление нормального рыночного капитализма, и капиталистами будут становиться представители, в частности, партийной бюрократии. Но эти новые русские капиталисты не будут напоминать ни европейских буржуа, создавших европейскую демократию, правовое государство, отстаивавших права человека, не будут напоминать русских купцов, с какой-то нравственной рефлексией, меценатов, благотворителей, а они будут напоминать то пропагандистское чучело буржуя, которое рисовала советская идеология". Поразительно верная характеристика.
– А кто же этот провидец?
– Иван Александрович Ильин. В таком же ключе писал об этом и Степун. Они, будучи очевидцами НЭПа, уже увидели, что даже попытки вернуться к каким-то элементам рыночной экономики будут создавать нечто весьма уродливое. Более того, в их же среде зародилось движение, подвергнутое резкой критике большинством русских философов, евразийство. На раннем этапе к нему примыкал будущий крупнейший русский богослов, отец Георгий Флоровский, впоследствии ставший самым резким критиком евразийства, и Лев Платонович Карсавин. Хотя главными идеологами евразийства были прежде всего Савицкий, Сувчинский, Николай Трубецкой (не путать с Сергеем Евгеньевичем Трубецким, сыном Евгения Николаевича Трубецкого, высланного на "философском пароходе"), – говорит Митрофанов.
Евразийство и современные идеологи фашизма
Евразийство – сначала философское течение, а потом движение – возникло в эмигрантской среде в 1920–30-е годы. Его адепты рассматривали Россию как самобытную и самодостаточную цивилизацию, соединившую в себе черты Европы и Азии, но при этом отличающуюся от них. Центральным в этом течении было понятие Евразии, не столько географическое, сколько геополитическое и культурное. Евразийцы стояли за духовную независимость от Запада, своими предшественниками считали славянофилов, хотя, в отличие от них, им не была близка идея славянской общности, более близкими к русским они считали финно-угров и тюрков. Истоки евразийского единства они возводили не к Киевской Руси, а к империи Чингисхана и мечтали о возрождении могучего Российского государства, в границы которого должна была, по их мысли, войти Монголия. Они считали благом для России период монгольского завоевания и резко осуждали реформы Петра.
Евразийцы надеялись, что революционные события 1917 года откроют в истории России новую эпоху, которая позволит стране выйти из-под европейского влияния. Организация евразийцев оформилась в 1927 году, но еще раньше с ними порвали многие видные философы, а к середине 1930-х движение сошло на нет.
Его популярность возродилась уже в 1990-е годы, крупнейшим идеологом и популяризатором евразийства стал сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой Лев Гумилев, тюрколог по образованию, автор идеи о пассионарности – энергии, полученной народом в начале своего существования. Примерно в эти же годы заговорили о "неоевразийстве" Александра Дугина, изложившего свои основные идеи в статье "Консервативная революция". Сегодня многие исследователи говорят о влиянии идей Дугина на российские властные круги и о близости этих идей к идеологии фашизма.
Георгий Митрофанов напоминает, что уже ранние критики евразийства увидели в нем очень опасную идеологию, которая могла позволить сохраниться коммунизму, преобразовав его из некого национал-большевизма, который стал формироваться при Сталине, в нечто новое.
– И мы видим как раз сейчас, что идеология евразийства во многом способствует утверждению у нас новой идеологии, которая действительно напоминает такой симбиоз большевизма, фашизма и именно идей евразийства об особом пути России, противопоставляющих ее всему, прежде всего, европейскому христианскому миру, обращающий ее, прежде всего, в Азию, делающий ее составной частью именно азиатской цивилизации. Евразийство зарождается уже в 20-е годы, на маргинальном уровне в русской эмиграции. Тем не менее в 90-е годы оно активно начинает развиваться у нас, хотя критике оно было подвергнуто уже в 20–30-е годы русскими же философами. Это чрезвычайно интересно. Например, они подчеркивали, что эта новая идеология, может быть, даже будет впитывать в себя элементы православия. И как отмечал Георгий Петрович Федотов, оно породит новое ЧК, которое будет гораздо страшнее ЧК большевисткого, ибо это будет ЧК во имя Божие.
По словам Георгия Митрофанова, у критиков евразийства можно найти очень много мыслей, которые были чрезвычайно важны для развития России в 90-е годы и в последующее время, вплоть до сего дня. Но эта критика осталась не услышанной, не прочитанной, не продуманной нашими современниками. Все изгнанные философы верили в неизбежное грядущее крушение коммунизма, отмечает историк, но, к сожалению, их представления об опасностях, подстерегающих Россию после крушения коммунизма, мало отразились на развитии современной русской общественной мысли, которая их либо игнорирует, либо ведет с ними полемику.
– Для подавляющего большинства изгнанных русских философов мысль, что Россия – это составная часть европейской, а значит, христианской цивилизации, была очевидной, и понятия европейские ценности, христианские ценности – для них, по большей части, были идентичны, – подчеркивает Митрофанов. – Хотя подчас у них звучала и здравая критика современного западного общества. И ведь они были разных политических взглядов: Бердяев и отец Сергий Булгаков – социалисты, Иван Александрович Ильин, Петр Бернгардович Струве – крайние рыночники, они были едины только в своей критике коммунизма, но все они были сторонниками европейского пути развития России как единственно возможного, считали, что остальные пути приведут ее только к деградации.
– И оказались правы, результаты ухода с этого пути – налицо. А чья судьба вас особенно тронула – из пассажиров философских пароходов?
– Мне трудно сказать. Когда я писал свою книгу "Россия XX века – "Восток Ксеркса" или "Восток Христа"?", а подзаголовок был – "Духовно-исторический феномен коммунизма как предмет критического исследования в русской религиозно-философской мысли первой половины XX века", я прояснил для себя наиболее близких и созвучных мне мыслителей. Это именно те, о ком я говорил и сейчас, в частности: Бердяев, отец Сергий Булгаков, отец Георгий Флоровский, Иван Александрович Ильин, Федор Августович Степун, Георгий Петрович Федотов, Борис Петрович Вышеславцев, и конечно, Семен Людвигович Франк. Вот эта плеяда философов представляется мне наиболее значительной и интересной. А судьбы их все были по-своему замечательные, яркие, в общем, довольно счастливо сложившиеся за границей по сравнению судьбами тех, кто остался в России. Вот об этом говоришь с особым чувством удовлетворения, они, слава Богу, умерли естественной смертью, и, слава Богу, смогли очень много создать, написать, причем на русском языке, хотя были учеными европейского уровня. Невольно задаешься вопросом: а если бы не было Европы, что было бы с ними? Они бы все физически были уничтожены.
– Возникает мысль о некой справедливости.
– Да, они, ощущавшие Россию составной частью Европы, не принимавшие духовно большевизм, не способные быть конформистами, по сути дела, получили своеобразное воздаяние. Европа дала им возможность не только остаться в живых, но и обогатить русскую культуру, русскую науку очень многими своими произведениями.
Из этой плеяды философов Георгий Митрофанов выделяет и Льва Карсавина, который одно время увлекался евразийством, на определенном этапе пытался найти некую правду в большевизме, и у которого была совсем другая судьба.
– Его эта, как говорили евразийцы, большевистская идеократия в лице советских войск настигла в Литве в 1940 году, ему довелось испытать ужасы ГУЛАГа и умереть в лагере, убедившись, что для коммунизма никакое свободное творчество не представляет ценности, если оно не превращается в вариант идеологического прислужничества власти.
– Какая страшная судьба. И как будто – расплата за заблуждения, жестокий урок…
– Он благополучно преподавал в Литве. Ему было поставлено условие – выучить литовский язык, и он это сделал в течение двух месяцев. Он был очень крупный ученый, не только философ, но и историк-медиевист.
Русский религиозный философ, историк культуры Лев Карсавин родился 13 декабря 1882 года в Петербурге. Его отцом был брат знаменитой балерины Тамары Карсавиной, актер балета Мариинского театра Платон Карсавин, матерью – Анна Карсавина, урожденная Хомякова, родственница одного из основоположников славянофильства Алексея Хомякова.
В 1906 году Лев Карсавин окончил историко-филологический факультет Петербургского университета, с 1912 года был приват-доцентом Петербургского университета и профессором Историко-филологического института, преподавал на Высших женских (Бестужевских) курсах. Кроме того, Карсавин был членом петроградского "Братства Святой Софии", одним из учредителей издательства "Петрополис" и Богословского института. В 1921 избран профессором Общественно-педагогического и правового отделений факультета общественных наук Петроградского университета, председателем Общественно-педагогического отделения.
В августе 1922 года его арестовали и приговорили к высылке, он оказался в числе 45 деятелей науки и культуры и членов их семей, высланных в Германию. В Берлине Карсавин стал одним из организаторов и сотрудников Русского научного института и соучредителем издательства "Обелиск". С 1926 года жил под Парижем в Кламаре. Именно здесь он стал активным евразийцем, главой парижского Евразийского семинара, сотрудничал с газетой “Евразия”.
В 1927 году Лев Карсавин получил приглашение возглавить кафедру всеобщей истории в Литовском университете и переехал в Каунас, а в 1929 в Вильнюс, где был профессором Вильнюсского университета. Карсавин был выдающимся медиевистом, он автор замечательных работ по истории средневековых религиозных течений, таких, как "Культура средних веков", "Восток, запад и русская идея", "Д. Бруно", "История европейской культуры", "Философия истории и многие другие исследования".
В 1944 году советские власти, оккупировавшие прибалтийские страны, выгнали Льва Карсавина и из Вильнюсского университета, и из Художественного музея, где он работал. В 1949 году его изгнали из Художественного института и арестовали. Ученого обвинили в участии в антисоветском евразийском движении и намерении свергнуть советскую власть и приговорили к 10 годам лагерей. Умер он от туберкулеза в Коми, в поселке Абезе. Место его захоронения после долгих поисков было обнаружено только в 1989 году на лагерном кладбище.
– И еще я хочу вспомнить судьбу двух русских византологов, – говорит Георгий Митрофанов, – Бенешевича и Васильева. Они в период НЭПа, в 1920-х годах, отправились в научную командировку за границу, причем Бенешевич вернулся, дорос почти до академика и был после нескольких арестов расстрелян в 1930-е годы, а Васильев остался за границей, переехал в Америку, писал исключительно на английском, стал столпом американской византинистики и умер в конце 1950-х у себя в особняке. Вот такие разные судьбы.
Философские самолеты
– Мы сейчас вспоминаем "философские пароходы", а теперь у нас уже такое выражение есть – "философские самолеты". Понятно, что сейчас нет таких крупных фигур, но все-таки есть ли какое-то сходство?
– Очень показательно, что первая волна русской эмиграции отражала собой тот уровень культуры и науки, который был достигнут в Российской империи накануне революции. И это были люди, идейно мотивированные на то, чтобы, даже оказавшись в изгнании, работать для России. Они мечтали вернуться в Россию, они верили в нее. А вторая волна, послевоенная, те, кто, так или иначе, сотрудничал с германскими войсками, кто были военнопленными, кто жил на оккупированной территории и даже просто был угнан в Германию как остарбайтеры, это была уже и социально, и культурно гораздо более примитивная категория людей. И не только потому, что они были менее образованные, а это были уже во многом советские люди, с примитивизированным мировоззрением. Третья волна – это была, прежде всего, еврейская эмиграция 1970–80-х годов, состоявшая из очень даже советских людей. Хотя там были отдельные диссиденты, может быть, идейно созвучные эмигрантам первой волны. Но доминирующие умонастроения второй и третьей волны – это желание покинуть страну, не веря в перспективу нормальной жизни, нормального развития. Они были рады уехать, чего нельзя было сказать об эмигрантах первой волны.
– Ну, а дальше – эмиграция на волне перестройки, свободы.
– Это категория людей, в основном, стремящихся обрести лучшие условия, сначала экономические, а сейчас уже и политические, культурные, социальные. Но и здесь мы видим очень немногочисленных крупных ученых, специалистов, в особенности в сфере естественных наук, точных, так называемых айтишников. Но, обратите внимание, здесь нет такого огромного количества ученых-гуманитариев, а тем, которые попадаются, как правило, очень трудно обрести себя в современной западной науке. Ибо для гуманитария очень важна национально-культурная среда. И таких крупных научных величин, особенно гуманитарных, которые были в первой волне русской эмиграции, сегодня уже довольно сложно найти. Потому что гуманитарная наука была сильно обескровлена за весь советский период и, конечно, не смогла возродиться в послеперестроечные годы.
– А может и мир стал менее гуманитарным сейчас?
– Безусловно, это тоже играет свою роль. Но самое главное, для подавляющего большинства тех, кто сейчас выезжает, мысль о возвращении – не главная. То есть они готовы вернуться, если улучшатся условия, но для большинства из них доминирует стремление пустить корни именно в западной жизни, даже подчас ценой перемены профессии, отказа от собственного призвания. Многим сейчас свойственно глубокое разочарование в России, в перспективах ее полноценного развития. А тогда эмигранты первой волны продолжали верить в Россию, несмотря на то что все на их глазах рушилось. Им трудно было поверить, что большевизм настолько искалечит русскую жизнь, что возрождение в России нормальной жизни будет если не невозможно, то очень трудно.
– Действительно, прошло сто лет, и работа над человеком здесь была проделана гигантская, прямо скажем.
– И вы знаете, эти сто лет показали результаты того противоестественного отбора, который все это время был в России. А надо прямо сказать, что весь советский период в стране происходила селекция – худшие убивали лучших, у этих лучших дети не рождались, а худшие рождали и воспитывали себе подобных, и вот эта какистократия, как говорил Ильин, власть наихудших в разных сферах жизни, дала себя знать. Поэтому современная элита очень не похожа на ту элиту, которая была в России даже накануне 1917 года. Достаточно сравнить, например, просто фотографии, личности и судьбы депутатов первых четырех Государственных дум, которые были в России в период с 1906-го по 1917 год, с депутатами Государственных дум нашего времени. Посмотрите на фотографии офицерского корпуса. Более того, посмотрите на фотографии духовенства начала века и нынешнего, от епископов до священников. Мы увидим поразительную, простите меня, на уровне даже физиогномическом, деградацию.
– Наверное, и профессуру стоит сравнить. Известно, как петербургские, московские профессора увольнялись, протестуя против притеснений студентов, не выдавали их полиции. Все бывало, конечно, но все-таки в большинстве они заступались за студентов. А сейчас профессора готовы отчислять студентов просто по рапорту полиции, если человека задержали на митинге.
– Конформизм, характерный для нашей интеллигенции, присутствовал весь советский период, это был способ выживания. И это в значительной степени сохранилось. И находящийся на генетическом уровне страх сохранился, а с другой стороны, привычка жить, по существу, по лагерному принципу – умри ты сегодня, а я завтра. И низкий уровень общей культуры, это, кстати, колоссальная проблема всей мировой науки. Очень многие крупные современные ученые в общекультурном плане уступают ученым, допустим, XIX-го или первой половины XX-го веков. Это проблема очень интересная, тут восстание масс дало себя знать. Но у нас это восстание масс, вроде бы естественное для мира, было усугублено колоссальным террором худших по отношению к лучшим, который происходил в науке. Остались те, кто запрограммирован на то, чтобы, прежде , выживать, а не творить.
– Очень печально.
– Поэтому мы можем сказать, что сегодняшняя эмиграция, которая интенсивно происходит не только сейчас, а, по крайней мере, в течение полутора десятилетий, и сейчас этот процесс явно усилился, – она приведет к еще большему оскудению нашей интеллигенции.
– Ну, да, как раз подросло поколение, которое уже не имеет страха, и вот оно сейчас уезжает.
– Да, остаются те, кто более легко адаптируется к существующим изменениям нашей жизни. Поэтому пассажиров "философских пароходов" сложно сравнивать с теми, кто уезжает сейчас. Уезжающие сегодня, увы, уже не связывают себя со служением России. Может, они по-своему и правы, ибо их опыт отличается от опыта русских философов первой половины ХХ века. Они узнали, на что способна Россия в своем развитии, они намного информированнее. А русским интеллигентам в эмиграции пришлось избавляться от многих иллюзий. Я бы вспомнил покинувшего Россию крупнейшего церковного историка Антона Владимировича Карташёва, преподававшего в Свято-Сергиевском богословском институте.
Антон Карташёв – церковный и общественный деятель, последний обер-прокурор Святейшего Синода, богослов, историк русской церкви, публицист. Несмотря на то, что он вышел из низов, был сыном шахтера, современников поражало его воспитание и широта его образования. Он закончил Духовное училище, Пермскую духовную семинарию, а в 1899 году – Санкт-Петербургскую духовную академию, работал доцентом на кафедре истории. Но через шесть лет был вынужден оставить преподавание, поскольку его начальство было недовольно слишком активной общественной деятельностью Карташёва – к тому времени активного участника Религиозно-философских собраний, члена общины, в которую входили Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус.
Антон Карташёв работал в Петербургской Публичной библиотеке, преподавал на Бестужевских курсах, с 1909 года был председателем Петербургского религиозно-философского общества, выступал за серьезные преобразования русской Церкви. Летом 1917 года, после упразднения должности обер-прокурор Святейшего Синода Антон Карташёв стал первым министром в министерстве исповеданий при Временном правительстве. Он был также участником Всероссийского демократического совещания, одним из лидеров правого крыла партии кадетов и входил в Верховный совет масонской ложи Великий восток народов России.
После октябрьского переворота Карташёв был арестован вместе с другими министрами Временного правительства и три месяца провел в заключении в Петропавловской крепости, за его освобождение ходатайствовала Александра Коллонтай. В 1919 году ему удалось перебраться в Эстонию, оттуда в Финляндию, а затем во Францию, где он принял активное участие в формировании Русского студенческого христианского движения, а затем – Свято-Сергиевского Богословского института, где преподавал много лет. Карташев был также одним из основателей знаменитого издательства "ИМКА-пресс". Он умер в 1960 году, похоронен на знаменитом парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
– Он был активным участником Гражданской войны, входил в правительство генерала Юденича, был до конца дней активным белогвардейцем, хотя скончался в начале 1960-х годов. Он писал о церковной жизни: "Если в русской церкви, которая, конечно же, возродится после этих страшных гонений, не будет востребован культурный потенциал дореволюционной русской церковной науки,… которая развивалась в эмиграции, то возрожденная Русская Православная церковь будет напоминать церковь крещеных коптов и эфиопов". Когда я вспоминаю эти слова и смотрю, будучи преподавателем духовной школы, вокруг, я вижу очень многих таких "коптов и эфиопов". Поэтому последствия того культурного обвала, который символизировали собой "философские пароходы", до сих пор не преодолены, а теперь они будут только усугубляться "философскими самолетами".
