Сто лет назад, в 1922 году из России на так называемых "философских пароходах" большевики выслали цвет русской интеллигенции. Сайт Север.Реалии продолжает цикл историй о судьбах пассажиров этих пароходов и о том, что потеряла Россия с высылкой самых заметных своих мыслителей.
"Философский пароход" – это пароход, на котором уехали высланные из России философы – таково расхожее представление о значении этого термина. Возможно, это представление связано с тем, что в начале ХХ в России случился невиданный доселе расцвет философии. На самом деле не все высланные тогда из России были философами. В 1922–23 годах большевики высылали людей самых разных профессий: врачей, педагогов, экономистов, политических, религиозных деятелей и даже студентов. И не все уехали на первом судне "Обер-бургомистр Хакен", вышедшем из Петрограда 29 сентября 1922 года. "Философских пароходов" было не менее пяти. А были еще и "философские поезда". В сентябре 1922 года инакомыслящих увезли из России два поезда: Москва – Рига и Москва – Берлин.
Заменить для "контрреволюционной интеллигенции" смертную казнь на высылку из России предложил Ленин. А Троцкий назвал это актом "предусмотрительной гуманности": "Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно", – говорил он.
Термин "философский пароход" в 1990 году ввел физик-теоретик, математик, философ, богослов, переводчик Сергей Хоружий, автор книги "После перерыва. Пути русской философии". В ней он замечает, что советская власть скрывала сам факт высылки самых видных мыслителей страны, и приводит пример – как говорилось об этом событии в партийных источниках: "В августе-сентябре 1922 г. по постановлению Государственного политического управления из крупных центров страны были высланы наиболее активные контрреволюционеры… Примерно в то же время ГПУ произвело в Москве аресты спекулянтов-валютчиков…"
Сергей Хоружий напоминает, что репрессии не прекращались и во время нэпа, который принято считать временем относительной свободы. Он задается вопросом, каковы же были цели этих репрессий, и сам на него отвечает: "вслед за ликвидацией оппозиции следующим этапом… стала ликвидация общественности. И если первое было отнюдь не ново (возвращая к совсем недавнему абсолютизму), то второе столкнуло страну на неведомый прежде путь, что очень скоро привело к разрушению общества и полному торжеству тоталитаризма”.
– Надо и правда, видимо, сказать спасибо товарищу Ленину, что он этих людей не расстрелял, а выслал, – говорит известный петербургский историк Яков Гордин, – Потому что достаточное количество людей к тому времени уже ушло под нож.
И разумеется, высылка – это было глубоко осознанное деяние: широко думающие люди были не нужны. Хотя некоторые из них в общем готовы были жить и работать при большевиках. Философ Федор Августович Степун – один из них. Когда его вызвали в ЧК, он сказал, что советскую власть и идеологию не приемлет, но готов жить и работать. Тем не менее, ему было предложено удалиться из страны, – рассказывает Гордин.
от 30 сентября 1922 г.: "С момента октябрьского переворота и до
настоящего времени он не только не примирился с существующей в России в течение 5 лет РабочеКрестьянской властью, но
ни на один момент не прекращал своей антисоветской деятельности в моменты внешних затруднений для РСФСР".
Не исключено, что именно благодаря Федору Степуну у Ленина впервые и зародилась мысль о высылке из страны философов. Такое предположение сделал в своей статье “Федор Степун: Русский философ против большевизма и нацизма” доктор философских наук Владимир Кантор. Он предположил, что причиной иррациональной ярости Ленина стала книга четырех русских философов о немецком философе Шпенглере. А со Шпенглером русскую публику познакомил именно Степун. Ленин счел, что сборник, посвященный Шпенглеру, похож на "литературное прикрытие белогвардейской организации". "В результате секретных переговоров между вождем и "опричниками-чекистами" был выработан план о высылке российских интеллектуалов на Запад. Так антишпенглеровский сборник совершенно иррациональным образом "вывез" его авторов в Европу из "скифского пожарища", – пишет Владимир Кантор.
– Прозрения Федора Степуна были удивительными – и о Ленине, которого он называл "догматик и изувер, фанатик и начетчик" и ставил на одну доску со Стенькой Разиным, и о сущности русской революции, которую он считал атеистическим бунтом. В очерке "Мысли о России" Степун писал, что "все самое жуткое, что было в русской революции, родилось, быть может, из этого сочетания безбожия и религиозной стилистики". Я думаю, у Ленина было ясное ощущение, что всерьез думающих людей и думающих не так, как думал он, держать в стране опасно, – говорит Яков Гордин. – И это очень симптоматично вообще для большевистской идеологии.
– Для сталинского времени, конечно, тоже.
– В сталинское время кого-то терпели, кого-то убивали, и по какому принципу производился этот отбор – не совсем понятно. Но в 1922 году решено было произвести то, что в наше время называется зачисткой именно мыслителей. В общем, отобрали довольно толково людей – Бердяев, Булгаков Сергей Николаевич, Ильин Иван Александрович, Карсавин, Федотов, Франк, который считается вообще одним из самых сильных русских философов, Степун, Сорокин, великий социолог…
В первых списках 1922 года на выдворение из страны фигурировало 195 врачей, профессоров, педагогов, экономистов, агрономов, кооператоров, литераторов, юристов, инженеров, политических и религиозных деятелей и студентов, 35 из них были позже вычеркнуты благодаря различным ходатайствам; позже эти списки неоднократно пополнялись. Всего, по разным данным, было выслано от 228 до 272 человек, в их числе – десятки ученых с мировыми именами.
– Часть из них в итоге уехала поездом, – говорит Гордин. – Скажем, Степун ехал поездом, а Булгаков плыл. И надо сказать, что они догадывались, что с ними может быть здесь, и, тем не менее, большинство уезжало с очень тяжелым сердцем. Вот, например, что Степун об этом писал:
Федор Степун родился в 1884 году в Москве, но отец его был родом из Восточной Пруссии, а мать принадлежала к шведско-финскому роду. Его детство прошло в родительском имении в Калужской губернии. Он окончил московское реальное училище св. Михаила, с 1902 по 1907 год изучал философию в Гейдельбергском университете. Его докторская диссертация, защищенная в 1910 году, называлась "Философия Владимира Соловьева". Вернувшись в Россию, он объездил почти всю страну как профессиональный лектор, редактировал журнал "Логос". Но жизнь не позволила ему остаться кабинетным ученым – когда началась Первая мировая война, он был призван на фронт, воевал в артиллерийской бригаде, получил четыре боевых ордена, дослужился до подпоручика.
После Февральской революции Федор Степун успел побывать депутатом Всероссийского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а потом получил пост начальника политуправления Военного министерства во Временном правительстве, вместе с Борисом Савинковым консультировал Керенского.
– Савинков, бывший террорист, был военным и политическим советником Керенского, а Степун был его ближайшим помощником, – говорит Гордин. – Савинков стал через какое-то время управляющим военным министерством, и Степун опять-таки был с ним. Его соображения о Керенском очень любопытны, это лето 1917 года: "Вот очень показательный пример несостоятельности Керенского. Начальником политического сыска эсером Мироновым было Савинкову доложено о заговорщических планах некоторых правых и левых организаций. …мы с Савинковым решили добиться от Керенского ареста и высылки некоторых подозрительных лиц. После долгих… разговоров Керенский согласился ... Но на рассвете… вдруг вскочил со стула и … обрушился на Савинкова: "Нет, не подпишу. Какое мы имеем право, после того как мы годами громили монархию за творящийся в ней произвол, сами … хватать людей и высылать без серьезных доказательств их виновности? Делайте со мною что хотите, я не могу". Так мы и ушли ни с чем". Но Керенский был демократ. Это были для него бывшие товарищи по борьбе с большевиками и эсерами.... Сам Федор Степун вспоминает этот период своей жизни с большим неудовольствием, как время, когда в наибольшей степени было ущемлено его "я". Российскую катастрофу он рассматривал как часть общеевропейской, и эта его мысль была подтверждена – после большевизма ему пришлось пережить еще и немецкий нацизм.
После высылки на "философском пароходе" Федор Степун сначала преподавал в Русском научном институте в Берлине, а затем в Дрезденском техническом университете. В 1937 году его отправили на пенсию и запретили публиковаться. После того как Дрезден был разрушен, он перебрался под Мюнхен, с 1947 года возглавлял кафедру русской культуры в Мюнхенском университете.
– Всегда думаешь в таких случаях – а что бы было, если бы они остались…
– Иван Ильин вряд ли смог работать при большевиках, он был очень радикален, его участь была бы крайне печальна. А многие из них готовы были здесь работать, но, тем не менее, от них избавились. Это очень важное и интересное явление – как Ленин, которому главным образом принадлежала эта идея, и близкие к нему люди представляли себе будущую Россию. Анненков в своих воспоминаниях передает слова Ленина: "Для чего нужна грамотность? А чтобы читали наши декреты". Он сам был человеком достаточно начитанным, и он понимал, что все равно читать книжки будут, но был, я думаю, абсолютно искренен: главная задача просвещения, всеобщей грамотности, чтобы население коммуницировало с большевиками, чтобы оно могло читать статьи Ленина, декреты, газеты советские. Чтобы был соответствующий уровень интеллектуального освоения мира. А вот эти, которые, понимаете ли, тут копают непонятно в какие глубины и представляют себе мир сложным, – эти не нужны. На "философском пароходе" были разные люди, скажем, Иван Александрович Ильин, младший Сергей Трубецкой, другой Трубецкой были очень активными, входили в подпольные организации, но в основном это были люди, готовые жить и делать свое дело в Советской России. И, конечно, очень разные судьбы их ждали.
– Наверное, это бессмысленный вопрос – как бы это повлияло на культуру России, если бы они остались? Потому что мы знаем, что сделали с оставшимися.
– Естественно. Скорее всего, никак бы не повлияло. Потому что им бы, конечно, не дали работать. Хотя… В 1920-е годы думающей интеллигенции еще оставалась довольно много, и она в какой-то небольшой части сохранилась до 1960-х годов, те, кто долго прожил, отсидевшие или избегшие отсидки, и это, конечно, играло роль. Я знаю по себе, что давало общение с теми, кто были если не активными участниками Серебряного века, но хотя бы знавшими этих людей и сохранившими эту культуру. Они в 50–60-х годах вырастили в Ленинграде целое поколение молодых переводчиков, поэтов, литераторов. Но тех, кого выслали тогда, я думаю, не пощадили бы. Они были слишком заметны. Ну, кто остался из таких крупных фигур? Лосев, он жил долго. Но никакого радикального влияния они не оказывали, во всяком случае сначала. Правда, затем влияние оставшейся интеллигенции стало прорастать. В филологии школа Тынянова и Эйхенбаума, Шкловского, потом влияли их ученики, та же Лидия Яковлевна Гинзбург, которая играла очень существенную роль в нашей жизни в конце 1950-х, в 60-е и 70-е годы.
– Так, может быть, все-таки и высланные мыслители внесли бы свой вклад – если бы их не выгнали?
– Да, я, наверное, несколько легкомысленно заявил, что ничего бы не изменилось. Если бы они остались на свободе, они бы, конечно, влияние оказывали. Так что Ленин не ошибался, они, конечно, были опасны. Их же много было, десятки ярких людей. В 20-е годы в Ленинграде было много интеллигентских кружков, самоорганизующихся общностей, которые к концу 20-х годов уже разгромили, посадили, сослали, запугали. Но потенциал влияния был. И если бы эти десятки ярких людей еще остались, то и 20-е годы были бы окрашены по-другому. Потому что убивать стали по-настоящему широко все-таки уже в 30-е. В 20-е годы многие уже сели, были высланы, но тотальная зачистка началась несколько позже и все равно была проведена не до конца. Снять слой целиком не удалось. Вообще, советской власти не удалось выполнить эту свою задачу по искоренению мысли, хотя на это были брошены колоссальные ресурсы. И первым этапом, кроме расстрелов 1918–21 годов, были "философские пароходы", это была продуманная и широкомасштабная, серьезная акция по обездумыванию страны.
– С другой стороны, те люди, которых вынудили уехать, тем самым сохранились физически и могли дальше писать, публиковать свои произведения, но можно ли говорить об их вкладе в русскую культуру? Не кажется ли вам, что они все-таки не вернулись на родину по-настоящему, так, чтобы серьезно влиять?
– По-настоящему они, разумеется, не вернулись, как если бы они в свободной ситуации нормально жили и работали в России. И они это знали, понимали свое положение, наиболее трезвые и проницательные из них, как тот же Степун, как Федотов, для них все-таки главная жизнь была та, которая идет в СССР, а не та, которая шла в эмиграции. И вот опять я позволю себе процитировать Степуна, вот как кончается 20 декабря 1948 года его замечательный том воспоминаний:
– А как складывалась их жизнь в изгнании?
– Не все они бедствовали. Они преподавали в университетах, они были люди с европейскими языками, и никто из них с голоду не умирал. Степун много писал, Федотов – передо мной четыре тома его сочинений, которые потом вышли в "ИМКА-Пресс". И посмотрите, как называются книги – "Лицо России", "Защита России", "Империя и свобода", "Россия и свобода", "Россия, Европа и мы". Мыслью они фактически жили здесь, Степун, человек большой, трезвой и мужественной откровенности, честно пишет, что они только и делали, что думали о России, у них не было других занятий. Все их философские, публицистические, исторические работы – о России, хотя они десятилетиями жили в Европе. Казалось бы, Федотов был медиевист, занимался Средневековьем, но, оказавшись там, все они целиком переключились на Россию.
– И это тоже, наверное, говорит об их потенциальном вкладе – если бы…
– Да, о том, какой колоссальный интеллектуальный вклад эти люди могли бы внести в свободной России, если бы не было октября 1917 года. А своего влияния на жизнь в Советской России они не преувеличивали, хотя некоторые их работы доходили, особенно после 1953 года, когда тамиздат поступал в довольно приличных количествах в Россию. Хотя, конечно, это были капли в море общего невежества. Но жизнь не кончается, их книги изданы, переизданы. Все, что они писали, теперь в России существует, и немалыми тиражами. Не могу сказать, что это произвело благодетельное воздействие на наше общество, но все же произвело и еще произведет. Федотов много лет регулярно писал эссе, очерки о России, и когда их читаешь, то удивляешься его точным догадкам. Они многое предвидели о будущем страны – что, в общем, не очень понимали здесь. И я думаю, что дело их не пропало, не может пропасть такой колоссальный пласт интеллектуальной воли, необычайно сгущенной мысли.
– А что бы вы выделили из этого сгустка? Сейчас особенно ясно становится, что в России многого не прочли, не усвоили и что все это придется каким-то образом перезагружать.
– Да, конечно. Я бы выделил Ивана Александровича Ильина, хотя он как бы такой очень подходящий для великодержавности, для всего на свете…
– Его фашистом даже называют, вообще-то…
– У него действительно одно время были симпатии, которые у меня симпатий не вызывают. Он был человеком очень разнообразных и резких настроений. Но и у него есть удивительно трезвые, замечательные соображения о России. Есть у него статья "Основная задача грядущей России" – о том, как можно ее строить после советской власти:
– Это можно хоть сейчас по муниципалитетам разослать.
– А еще он писал, что ни национализм, ни антисемитизм, ни антикоммунизм сами по себе ничего не решают и пользы принести не могут. Это так странно, казалось бы, звучит в его устах, но, тем не менее, это очень актуальная формула. Так что у них, как говорится, был для воздействия на общественное сознание России очень большой потенциал, очень разный, они ведь очень разные были люди. И Бердяев с его достаточно отвлеченным мышлением, хотя в тексте он очень конкретен. И отец Сергий Булгаков с его, казалось бы, несколько прекраснодушными идеями. Но были среди них и абсолютно трезвые люди, работы которых есть в некотором роде просто руководство к действию.
– О русской культуре они ведь тоже много думали.
– Федотову принадлежит одна из самых блестящих, по-моему, работ о Пушкине – "Певец империи и свободы", где он показывает, что это абсолютно органичное было единство. Пушкин был певцом свободы, притом что он был человеком с имперским мышлением. И как это сочетается – он замечательно показал. Я считаю эту работу одной из основополагающих в мировой пушкинистике. Он писал ее в 1937 году, когда здесь у нас пышно праздновали смерть Пушкина. И у Франка есть целая серия замечательно глубоких этюдов о Пушкине, он пишет о нем как об огромного масштаба историческом мыслителе и даже социологе. Они и в культуре русской очень много понимали и могли бы многое объяснить, будучи здесь. Ни работы Франка, ни Федотова в наше великое пушкиноведение 1920-30-х годов, конечно, не входили, и это очень жаль.
– Кого вы считаете самой крупной фигурой из пассажиров “философских пароходов”?
– Очень крупная, хотя по идеям своим не всегда бесспорная фигура – это, конечно, Бердяев, для которого было чрезвычайно важно понять, что же произошло. Я уже приводил фразу Степуна: "Мы только и делали, что бились над загадкой русской революции, и так ее и не разгадали". И сегодня многие историки спрашивают: что привело к Великой Октябрьской социалистической революции? И "Духи русской революции" Бердяева, и другие его знаменитые вещи – это попытки понять… Так же как и известные диалоги Сергия Булгакова, когда очень разные люди рассуждают о том, что же произошло. Они появились в сборнике "Из глубины", который иногда не очень правильно называют – вторые "Вехи". Это был уже 1918–19 год, многие из его авторов были потом высланы на "философских пароходах" и поездах. Франк и Лосский – это чистые философы, в основном очень значительные, очень важные. Но если говорить о просветительской, воспитательной составляющей, о попытке объяснить происхождение тех ужасов, которые накрыли Россию, это, конечно, скорее, Бердяев, Булгаков и Федотов.
– Ведь философы, мыслители выполняют функцию осознания нацией самой себя. И эту функцию и выслали, по сути дела.
– Да, совершенно правильно. Об этом мы и говорили с самого начала, что глубокой и анализирующей мысли было не место здесь, она была опасна именно потому, что могла объяснять катастрофичность происходящего. Причем не просто фиксируя результат, а пытаясь понять его истоки и механизмы.
