1 августа 1914 года Россия вступила в Первую мировую войну. Формальным поводом для нее стало убийство 28 июня 1914 года наследника престола Австро-Венгрии эрцгерцога Франца Фердинанда, застреленного в Сараеве 19-летним боснийским сербом Гаврилой Принципом. Ровно через месяц Австро-Венгрия объявила войну Сербии.
На самом деле к этому времени у стран Антанты (России, Великобритании, Франции) и Тройственного союза (Германии, Австро-Венгрии и Италии) накопилось много территориальных притязаний и неразрешенных конфликтов, возникших после предшествующих войн. О Первой мировой войне корреспондент Север.Реалии беседует с военным историком, автором телеграм-канала @stalagnull Софией Широгоровой.
Памятников героям Первой мировой войны в России немного, и все они в основном открыты уже в XXI веке. Большевики окрестили эту войну империалистической и постарались забыть, вытеснив память о ней памятью о Гражданской войне. Некоторые историки предполагают, что Россия могла бы не ввязываться в Великую войну, имевшую роковые последствия в виде революции. Тем не менее, кажется, что Россия прямо рвалась воевать – тайная мобилизация началась еще до того, как Австро-Венгрия в ответ на убийство эрцгерцога Франца Фердинанда объявила войну Сербии и начала наступление на Белград.
Почему же в 1914 году все так хотели воевать? Этот вопрос военный историк София Широгорова считает одним из главных, поскольку тогда, в отличие от многих других предвоенных ситуаций, довольно долго сохранялась возможность договориться.
– Теперь мы знаем, чем эта война закончилась. Еще в августе что-то можно было остановить – да, это серьезный вопрос, почему все туда полезли. Потому что каждый из участников, включая Россию, был уверен, что эта война для него и для его блока будет быстрой, лёгкой и закончится блестящей победой, – говорит София Широгорова. – Значит, можно повоевать, и мы – российское правительство, командование, Николай II в 1914 году – уверены, что нас ждёт быстрая победа за несколько месяцев, и мы получим территории, проливы, разные другие приятные штуки.
– России хотелось Босфор, Дарданеллы, Константинополь?
– Да, очень хотелось. Это старая мечта российской внешней политики. Они пытались эти проливы получить и в Балканскую войну 1877–1878 годов, при Екатерине II был "греческий проект", и в Крымскую войну хотели, и тут наконец-то появилась не фантазия, не мираж, а реальная возможность. Ну и ещё кое-что хотели по мелочи. Большая мотивация, ожидание скорой победы у всех так работало. Это немножко похоже на казино. Ты как бы ждёшь, что сейчас что-то выиграешь, поэтому готов вложиться. Отсюда и недооценка рисков, такое бывает в международных отношениях.
– Франция хотела Эльзас и Лотарингию, Германия – колонии.
– Да, у каждого было что пожелать от этого казино. И почему-то все были уверены, что именно они очень быстро выиграют. У Франции было в принципе желание реванша, они очень болезненно переживали проигрыш во франко-прусской войне, и вся внешняя политика строилась на том, что мы немцам отомстим, ту войну переиграем. Они считали себя к 1914 году полностью готовыми. Интересно, что отсутствие колоний в Германии осмыслялось как несправедливость: как же так, у всех есть, а у нас нету. Это не просто вопрос ресурсов, важных для Германии с её передовой промышленностью, но вопрос восприятия проблемы в немецком обществе: мы такие же, как все, мы заслуживаем своего места под солнцем.
София Широгорова напоминает, что самый масштабный колониальный раздел, известный как Scramble for Africa, произошел в середине XIX века, а Германия объединилась к 1871 году и не успела к разделу пирога, получив жалкие крохи в Африке и Юго-Восточной Азии. Изначальный франко-германский антагонизм историк называет важнейшим механизмом Первой мировой, во многом запустившим её начало: французы хотят реванша – сокрушить Германию, а немцы считают, что, наоборот, они должны доминировать на континенте.
Почему же тогдашние правительства европейских стран были так самоуверенны? Ведь игра со столькими участниками – это всегда лотерея. Догадка Софии Широгоровой состоит в том, что, возможно, они сделали два неправильных вывода из изменений, которые наблюдали вокруг.
– Наблюдение номер один – войны перед Первой мировой в основном были короткие. Даже франко-прусская была короткой и закончилась сокрушительной победой немцев. И казалось, что новая большая война в Европе будет выглядеть так же. Тогда много писали про эпоху коротких войн, что мы больше не будем воевать по тридцать лет, как при Наполеоне, при этом контрпримеры, в основном из колоний, где шли долгие конфликты, игнорировали – подумаешь, что там в Африке происходит, у нас в Европе всё будет по-другому.
Второе важное неверное наблюдение, по словам историка, заключалось в том, что на деле каждая сторона готовилась к большой войне – вкладывалась в армию, занималась мобилизацией, создавала резервы, перевооружалась.
– В ту эпоху появилось много военно-технических новинок, их стали инкорпорировать в военную доктрину. Например, те же пулеметы – довольно старое изобретение, но его никогда до Первой мировой не использовали. Или авиация, только в 1910 году ставшая достаточно массовым явлением, и ее уже приспособили для войны. Немцы планировали использовать химическое оружие, да и не только они. Артиллерия появилась мощная, дальнобойная, новые средства связи, например телеграф, – значит, можно быстро коммуницировать с армией, автомобили появились – новые технологии тоже ускоряют войну. Убыстряется связь, перемещение войск, новое смертоносное оружие быстро убивает очень много людей. Каждая сторона уверена, что она это применит и быстро победит.
– И Россия тоже?
– Россия не очень отличалась от остальных. Как ей казалось, новая армия у нее была, и все в порядке с военными технологиями. Хотелось не только проливов, но и вернуть Галицию, оставшиеся части Польши, которые к Пруссии и Австрии попали после разделов. И в конечном счёте Николай II сделал выбор в пользу войны. Он несколько раз пытался передумать, видимо, его переубеждали: были люди при дворе, понимавшие, что это не самая лучшая идея. Но в целом сработало ощущение, что мы же всё равно победим, зачем нам уступать?
– Заступились за Сербию, с которой даже договора никакого не было, никаких обязательств...
– Обязательств письменных не было, но устные договорённости, конечно, были, Сербию воспринимали как самого верного маленького друга на Балканах, она была важна. Но, наверное, если бы понимали, что война предстоит долгая, трудная и еще не ясно, чем кончится, то они бы как-то по-другому себя вели.
– Эту войну сразу назвали Великой войной, а у нас упирали на то, что это Вторая Отечественная, давили на патриотизм.
– Да, пропаганда предлагала называть ее Второй Отечественной, аллюзия была очень простая: в войне с Наполеоном мы победили – и точно так же сейчас должны мобилизоваться, почувствовать единение и победить. Название как способ мобилизации общества. Как объяснить среднему российскому крестьянину в 1914-м, что ему очень нужны проливы? Непростая задача, со звёздочкой. И сейчас – как объяснить, зачем нужна эта война? Берется примитивный перенос: раз тогда была нужная война, понятная по мотивации, вот и сейчас такая же.
Язык сопротивляется ухищрениям пропаганды, люди понимали, что Первая мировая – не отечественная, и чаще всего называли ее германской войной. Не исключено, что возможна некоторая параллель между жаждой Франции вернуть Эльзас и Лотарингию с российским имперским взглядом на Украину – во всяком случае, София Широгорова видит здесь похожие механизмы: да, потеря территорий может вызвать большой ресентимент, привести к войне-реваншу. С другой стороны, историк напоминает, что население Эльзаса и Лотарингии всё-таки было в основном германоязычным.
– Но это лет на 30 стало идеей фикс французской внешней политики: когда-то было наше, потом отобрали – мы обязательно отомстим, заберём обратно. А у современной России был Крым, и это показывает силу ресентимента. Вроде бы ерунда, подумаешь, территория, но нет, это все серьезно. С другой стороны, я думаю, что самое важное сближение двух войн – это переоценка собственных возможностей. Наверняка, если бы российское правительство понимало в 2022-м, что это не будет бросок к Киеву за три дня и победа за неделю-две, может, тогда бы и не полезли. Тут опять – абсолютно роковая роль самоуверенности и неправильной оценки ситуации. И перед Первой мировой все тоже хотели быстро все закончить, каждый думал практически о блицкриге.
Историк замечает, что хотя в основе финального решения лежит военный расчет, причины войны могут быть очень разные, и она все равно может не начаться, если не работает этот “финальный движок, который говорит: о’кей, мы победим, у нас все шансы, это будет легкая победа – давайте быстренько”.
В России Первая мировая фактически началась до официального старта – с тайной мобилизации. В 2022-м как раз говорили, что мобилизации не потребуется, поэтому она стала потрясением. Было ли потрясение в 1914 году? Тогда ведь мобилизовали сразу миллион, но и империя была побольше. София Широгорова замечает, что в те времена к комплектации армий подходили по-другому.
– Тогда армии выглядели как армии призывников. В наше время всё же пытались создать профессиональную армию, когда люди за деньги служат и не нужно бегать за призывниками. Считается, что профессиональная армия – современный формат, а призывная – что-то немножко из прошлой эпохи. Но всё же, когда большая мобилизация проходила в начале Первой мировой, эмоции и мнения разделились: городское население, средний класс, образованные люди войну встретили с восторгом. И во всех воюющих странах была патриотическая истерика, люди выходили на демонстрации: “Боже, как классно, что война началась!” Есть знаменитая фотография восторженной мюнхенской толпы, где молодого Гитлера нашли, он тоже радовался.
Но тут, по словам историка, есть интересный нюанс: если интеллектуалы повсюду говорили: “Ура, война!”, то русские крестьяне, составлявшие большинство общества и основную часть армии, этого восторга не разделяли, пропаганда их не зацепила, цели войны были непонятны, мобилизация воспринималась как горе. Надо бросить жену, детей, землю и идти куда-то непонятно зачем, и неизвестно, что там с тобой случится. По словам Софии Широгоровой, в обществе был раскол, вначале не так бросавшийся в глаза, заслоненный волной газетных репортажей, статей интеллектуалов.
– Но разве народ не бросался на колени перед царем в Петербурге, и немецкие лавки не интеллигенция же громила, значит, часть народа тоже разделяла патриотический угар?
– Было разграничение между городом и деревней. Национализм лучше действует на людей городских и образованных. Крестьянин замкнут в традиционном обществе, для него царь – сакральная фигура, но хорошо, когда она далеко и не заставляет бросить корову и беременную жену и идти непонятно куда. Оказалось, что большие крестьянские слои живут немножко в другую эпоху, более старую. И для них любая призывная армия – как рекрутский набор, который никто не любил, и провожали туда человека так, будто он уже умер. Российская империя оказалась очень разной: одни её части уже современные, им логика войны понятна, как немцам, французам и англичанам. А традиционной части это было не очень понятно – и так и не стало.
С одной стороны, в начале войны были погромы немецких магазинов, с другой – циркулировали страшные слухи о врагах. Об этом есть много интересных исследований, одно из них, книгу историка Владислава Аксёнова “Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)” София Широгорова оценивает очень высоко.
– Крестьяне боялись немецких шпионов и очень специфически всё оборачивали – ходили слухи, что те будут ездить на велосипедах и отравлять колодцы. А потом стали появляться пленные немцы, австрийцы, их передавали в хозяйства для работы на земле. Странная ситуация – свои мужчины мобилизованы, работают пленные. Потом к ним привыкли, меньше стали бояться чужаков. Это не уникальная российская особенность, в Австро-Венгерской империи, похожей на российскую по структуре, тоже было очень много крестьян, и они так же на все реагировали.
София Широгорова считает, что, хотя с тех пор прошло больше ста лет, есть четкие параллели с нашим временем.
– С февраля 2022-го года слухи тоже влияют на поведение людей. Слухи о закрытии границ или ещё о каких-нибудь ужасах множатся, передаются и формируют поведение людей. Это интересное пересечение: мы думаем, что мы общество XXI века, живем информацией, а не слухами. На самом деле, находясь в критической ситуации, любое общество полагается на слухи.
– А когда началась усталость от войны, приведшая к братаниям на фронте, почему вообще это стало возможно?
– С самого начала многие не понимали, зачем нужна война. Проблемы начались, когда стало ясно, что война не просто затягивается, а в принципе непонятно, когда и чем закончится. В 1914-м обещали ее закончить к Рождеству, не закончили. Дальше правительство говорит: сейчас мы сконцентрируемся, соберемся, и у нас все получится. Идут попытки военных прорывов, побед – всё только хуже, Россия теряет много территорий. 1915 – год поражений для России, которые очень болезненно переживаются. 1916 – год пиковых усилий, Россия и союзники договариваются действовать вместе, пытаются с двух сторон разбить немецкую армию. Но не получается.
София Широгорова считает, что именно в 1916 году, когда несколько колоссальных сражений длились по несколько месяцев, с сотнями тысяч погибших, с использованием всех новинок техники, вплоть до только что придуманных танков, общество, причем не только в России, перестало понимать, как заканчивать войну. Если все это не помогло, то как можно победить? Именно тогда, предполагает историк, и возникло ощущение, что привычными методами победить нельзя. Это и вызывало чувство колоссальной усталости от войны.
– Непонятно, сколько ты будешь тут сидеть. Дома проблемы, землю некому возделывать. Еще эти военнопленные ходят сюда-сюда, с кем там моя жена общается? Какой-нибудь австриец землю ей пашет, вдруг она подумает, что он лучше, чем я – много разных тревог возникает. Так чувство усталости формируется, но для коллапса армии этого мало. Во всех многочисленных источниках мы видим, что растёт число дезертиров: люди пытаются сами уйти из армии домой. Растёт число тех, кто говорит: а зачем мы всё это делаем? Например, разных левых партий, предлагающих покончить с этим. Усталость не просто становится массовой, из-за нее меняются идеи, настроения, симпатии. Это одна из эмоций, стоящих за Февральской революцией. А дальше все это при определенных усилиях вылилось в коллапс армии.
Из книги Владислава Аксенова “Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918)”
“Должен ли патриот, особенно если он верующий человек, поддерживать зло потому, что власти его страны выбрали эту сторону? Еще восемнадцатилетний Н. Г. Чернышевский писал, что патриот должен содействовать “славе не преходящей, а вечной своего отечества и блага человечества”, то есть не противопоставлять свою родину иным отечествам ради преходящих интересов, а содействовать ее симфоническому звучанию в контексте общего цивилизационного развития. Если же власти страны вопреки этим патриотическим целям противопоставляют себя другим странам, жертвуя интересами собственного народа, патриот должен стремиться избавить свою страну от скверны даже ценой революции, желая поражения собственной армии”.
– Во время Первой мировой войны были братания, но сейчас вряд ли будут русские с украинцами брататься, даже очень уставшие. А вам как кажется?
– Обычно такая степень враждебности возникает только между близкими сообществами. Чужаки не будут друг друга так ненавидеть. В Первую мировую ведь тоже в начале, особенно на пропаганде, ненависть была очень сильная. Потом она куда-то делась. Это исторический урок: мы не знаем, куда выруливают длинные войны. Можно еще вспомнить восьмилетнюю ирано-иракскую войну, где и химическое оружие использовали, и города бомбили, и уровень ненависти был очень высокий. Но за 8 лет армии так устали, что, в конце концов, пошли брататься. И войну срочно свернули.
София Широгорова не исключает, что, если война в Украине продлится восемь лет, она тоже может вылиться во что-то подобное: чем больше война вытягивает из общества эмоций и ресурсов, тем дальше она его заводит в пространство исторической неопределенности, где может произойти что угодно.
Когда читаешь историю Первой мировой, поражает, как стремительно страны вступали в войну. 28 июля Австрия объявляет войну Сербии, а уже 1 августа Германия объявляет войну России, 2 августа объявляет ультиматум Бельгии, 3 августа – войну Франции, 4-го вторгается в Бельгию, а через 12 часов Великобритания объявляет войну Германии. 6 августа Австро-Венгрия объявила войну России, 23-го Япония объявила войну Германии. В конце октября Турция обстреляла российские причерноморские города, 2 ноября Россия объявила ей войну, 5 и 6 ноября то же самое сделали Англия и Франция – страны обрушивались в войну каскадом.
Сегодня никакой стремительности в оказании помощи Украине со стороны западных стран мы не видим. Может, мешает как раз горький опыт Первой мировой? По мнению Софии Широгоровой, западное экспертное и политическое сообщество всегда держит перед глазами опыт той войны.
– Это пример войны, куда лезть было не надо, но почему-то влезли. И теперь принято сверяться с этим опытом и смотреть, не в этой ли мы воронке находимся. Самая, наверное, известная сейчас книга о начале и причинах Первой мировой называется “Лунатики” (2013), ее автор, Кристофер Кларк говорит, что лидеры Европы перед Первой мировой – лунатики, которые шли во сне и выпали из окна. Поэтому очень важно не делать этого, а всегда четко видеть, куда ты идешь, что делаешь. И не попасть ненароком в большую бессмысленную войну. От этой очень важной мысли, которую дополнительно усиливает наличие ядерного оружия, несомненно, будут зависеть дальнейшие политические шаги и решения.
– 11 ноября 1914 года в битве под Лангемарком немцы провели атаку, поразившую всех своей бессмысленностью и пренебрежением к человеческой жизни: на пулеметы бросили необстрелянных студентов и рабочих – не тогда ли появилось понятие “пушечного мяса”, бессмысленно жестокого сжигания человеческих ресурсов? Это действительно ноу-хау Первой мировой войны? Немцы первые начали?
– Это хороший вопрос, но я все же военный историк и тут должна возразить. Обычные представления о “мясных” атаках – скорее миф. Но в Первую мировую возникла важная проблема – дисбаланс между стороной обороны и стороной нападения. Вот две армии, вот линия фронта, окопы, и кто-то должен пойти в атаку, вылезти из окопов на открытую поверхность. Раньше в любой нормальной войне – ну, обстреляют тебя из пушек или ружей. Но пушки были слабенькие, ружья стреляли не так далеко – солдат имел шанс выжить, добраться до противника и вступить с ним в рукопашную – такое условное Бородино. А начиная с Первой мировой новые технологии делали пребывание солдата на открытой местности равносильным гибели или тяжкому увечью: ты выбираешься из окопа – и тут дальнобойная тяжелая артиллерия стреляет навесным огнем, пулемет делает 600 выстрелов в минуту – меняется ситуация на поле боя.
По словам Софии Широгоровой, знаменитый немецкий писатель, участник Первой мировой Эрнст Юнгер назвал это явление стальным штормом или стальной бурей. Эта проблема, возникшая именно в Первую мировую за счет новых технологий, сохраняется и в нынешней войне: при таком плотном огне солдат просто не может прожить достаточно, чтобы дойти до противника и нанести ему ущерб, именно поэтому захлебываются контрнаступления. И, как ни удивительно, военные эксперты пишут о возвращении Первой мировой.
– Это не просто надо много оружия, а это сверхсложная задача, потому что есть опять "стальной шторм" и есть окопы, куда все закапываются. И солдат на грузовиках не подвозят прямо к траншеям, они вынуждены спешиваться и идти пешком километров 10, такая плотность огня, а грузовик – легкая мишень, у тебя сразу весь отряд уничтожат. Это проблема Первой мировой, только масштабированная: у нас пушки все дальше стреляют, и самолеты не деревянные, и дроны есть. Но сама ситуация на поле боя очень похожа.
– Как же получилось, что через 110 лет все возвращается? Казалось, сейчас совсем другая реальность…
– Да, казалось, танки, разные штуки, усиливающие сторону нападения, – не просто так пехотинец идёт к противнику. Но нет, мы провалились обратно в условный 1915-й. Смотришь на фотографии с фронта, где ничья земля между окопами противников, ставишь рядом фотографию времен Первой мировой и не понимаешь, где какая.
Первая мировая тоже была затяжной, и Антанте, и ее противникам понадобилась тотальная мобилизация населения и экономики. Но 110 лет назад, замечает София Широгорова, мобилизация была намного более тотальной: тогда оперировали миллионными армиями, и экономика вынуждена была их обслуживать. Сейчас воюют сотни тысяч, поэтому удаётся войну как бы “контейнировать”, хотя бы экономически.
Есть и другие сближения, не только материального характера: например, захват Галиции тогда воспринимался в России не как оккупация, а как возвращение отторгнутой исторической территории, – но ведь так и сейчас российская пропаганда смотрит на Украину, особенно на Донбасс.
– Тогда тоже была в моде идея триединого русского народа – русские, украинцы, белорусы, и территория должна принадлежать Российской империи, – замечает историк.
Отдельный вопрос: извлечены ли из Великой войны уроки, помнит ли мир о Вердене, битве на Сомме, о разрушительных результатах?
– Многие великие сражения относятся к 1916 году. Для России это Брусиловский прорыв и наступление Керенского летом 1917-го, сыгравшее роковую роль, для англичан сражение при Галлиполи. Понятно, почему помнят Первую мировую: она создала мир, в котором мы сейчас живем, – говорит София Широгорова. – Вторая мировая – уже афтершок Первой.
По мнению историка, один из главных уроков Первой мировой – то, что ее можно было не начинать: большая война несёт настолько непредсказуемые и чудовищные последствия, что лучше трижды подумать и отказаться от этой идеи. И хотя Вторую мировую сегодня часто используют как универсальный пример, скорее всего, она исключение.
– Она уникальна именно своей ясностью: одна страна четко стремилась к агрессии, остановить ее иначе было невозможно. Это удивительное отклонение от обычных войн. А Первая мировая более “нормальная”, и она говорит нам, что лучше не начинать такие конфликты и следить внимательно, чтобы не покатиться по пути эскалации. Там ведь и близко не было стороны, отождествлявшейся с абсолютным злом, с концлагерями, геноцидами – все были примерно одинаковы. Более того, при желании, видимо, можно было договориться.
– И возможно, без Первой мировой не было бы и Второй?
– Второй бы точно не было – ни проигравшей Германии, ни такого человека, как Гитлер, ни нацизма как идеологии.
– Пройдя через страшные испытания, общество взрослеет, начинает понимать, что у него и властей разные интересы?
– Во время Первой мировое такое понимание сформировалось из-за всеобщей усталости. Одни ощущали усталость, другие разочарование – раз не получается достигнуть заявленных целей. Когда людям обещают, что сейчас мы быстренько победим, а потом не побеждают, конечно, они разочаровываются. И это тоже приводит к мысли, что, может, нами не совсем компетентные люди правят. Что они не должны управлять.
– Сейчас такое прозрение постепенно появляется даже у "военкоров".
– И это будет влиять в первую очередь не на антивоенную публику, а на совсем другую. Я, кстати, подумала, что, возможно, у Первой мировой есть еще один урок – что надо вовремя остановиться. Финал может быть настолько разрушительным, что, наверное, не надо к нему идти. Это очень сложный урок, ведь большинство войн как бы нельзя остановить, надо идти до конца. И может, нам этого хочется по моральным соображениям: чтобы жертва агрессии победила и восторжествовала. Но если этой победы не получается достигнуть, то надо что-то еще предпринимать.
Мы не разглашаем настоящее имя автора этой публикации из-за угрозы уголовного преследования по закону о нежелательных организациях в России.
