Историк Петербурга, экскурсовод Татьяна Мэй по-прежнему относится к своему городу как к "окну в Европу" – как будто никто его с треском не пытается сейчас в России захлопнуть. Ее авторские экскурсии по городу дают сегодня людям утешение, надежду и ощущение, что нынешние времена мракобесия в России не навсегда. О том, как может спасать и объединять любовь к городу и знание его подлинной истории, Татьяна Мэй рассказала корреспонденту Север.Реалии.
Город – европеец
Она говорит, что ничего в своих экскурсиях по Питеру на фоне войны, репрессий и общего уныния принципиально решила не менять. Как рассказывала про европейские корни питерской культуры, так и рассказывает. Как останавливалась у домов с табличками "Последнего адреса", так останавливается и сегодня, чтобы подробно рассказать своим слушателям о тех, кто ушел отсюда по своему часто последнему маршруту.
– Я вот думаю, что бы я такое могла отцензурировать, убрать – нет, пожалуй, ничего, – говорит Татьяна Мэй. – Волков бояться – в лес не ходить. После 24 февраля меня несколько месяцев не было в стране, и когда я вернулась, то первое время настроение было очень грустное.
Но не могу сказать, что я стала осторожней. Я и до того о политике, в общем-то, не говорила. Это прогулка, люди приходят послушать интересное, посмотреть, а не чтобы я их агитировала за что-то. Но, конечно, я человек взглядов либеральных, это все знают, и я это не скрываю.
Да, теперь европейское не в моде, а я часто начинаю экскурсию с того, что Петербург строился как нечто отличающееся от всей страны, как город-европеец, и все персоналии, от архитекторов до домовладельцев и жильцов, – это все "понаехавшие", и из других русских городов, и из-за границы. Это всем известно, и я не понимаю, как это выкинуть из рассказа и зачем.
– А на сам город, который вы так хорошо знаете и так любите, не легла какая-то тень в связи с происходящим?
– Это все в глазах смотрящего, для меня он прежний. Тень ложится на людей. Они стали печальнее и молчаливее. Многие уехали. Но не все, просто оставшиеся замолчали, и их как бы не видно. Они знают, что уехать не могут по разным причинам: у кого родители пожилые, у кого животные на руках – причины самые разные.
– Кто-то просто не хочет.
– Конечно. Но за пару неосторожных комментов сесть на 8–9 лет они тоже не хотят. И они замолчали. Тем не менее эти люди продолжают жить, ходят на экскурсии, и слава Богу.
– То есть разговоры, что в России ничего нет, города нет…
– Да ну, это все глупости, конечно. Это говорят люди, которые давно здесь не живут, им кажется, что тут сплошной Мордор, все приличные люди либо уехали, либо сидят. Конечно, нет! В таких случаях я уже спорить перестала. Когда я вижу, что в целом человек вменяемый, я говорю: "Скажи, пожалуйста, а твои дедушка и бабушка все сидели или все уехали из того Мордора?" Вот и все.
В первые месяцы была, конечно, жесточайшая депрессия, как говорили в XIX веке, черная меланхолия, вот она и была. Буквально в одном рукопожатии от меня суицид, человек не выдержал, он говорил: "Я ничего не могу сделать" – и ушел из жизни. Я не хочу, чтобы мои друзья, просто нормальные люди доходили до такого состояния, я не вижу в этом ни смысла, ни пользы ни для чего и ни для кого.
– Поэтому есть учителя, сознательно оставшиеся, чтобы в своей школе, в своем университете сохранять хоть какую-то атмосферу, поддерживать жизнь. Врачи, которые остались, чтобы и дальше лечить, своих пациентов, и так далее.
– И я таких знаю, да. Дети же остались. Отдавать на съедение, что ли? Кто-то ходит на концерты и в этом находит утешение и спасение, кто-то спасается театром, кто-то экскурсиями – иначе просто не выдюжить, только завернуться в простыню и ползти на кладбище. Но, как говорится, "есть у нас еще дома дела".
Любимые маршруты
Экскурсоводом она стала почти случайно. Татьяна Мэй – ребенок обычных советских интеллигентов: "папа – технарь, инженер, мама – логопед. Один дед сидел, другой воевал". А родилась она в Ашхабаде. Ее бабушка была журналисткой, дед – режиссером-документалистом – создавал первое туркменское кино, а прабабушка – возможно, первая женщина-венеролог в тех краях. Татьяна подчеркивает, что все они, по сути, работали на расширение империи, но точно не были завоевателями.
– Моя мама страшно боялась землетрясений, – рассказывает Татьяна Мэй. – Она видела последствия жуткого землетрясения 1948 года, когда Ашхабад был просто в ноль разрушен. Про жертвы толком неизвестно до сих пор, тогда все было засекречено. Когда я была маленькая, она отца моего уговорила перебраться в Россию, они снялись и переехали в Ярославль, где и прошло мое детство.
В стандартную строчку биографии – родилась – училась – вышла замуж – у Татьяны втиснулся еще один пункт – работа на заводе.
– Причем на заводе таком вот… Как одна моя подруга сказала: "Когда идешь на завод, а попадаешь в такое место, это только ты". Короче, это был полиграфкомбинат, где я буквально руками делала книги. А потом переехала в Петербург, вышла замуж, институт не закончила, потому что дети.
Очень нетипичное у меня было образование – дефектолог-тифлопедагог, преподаватель русского и литературы для слепых и слабовидящих (Мэй училась в педагогическом институте им. Герцена. – СР). Русская кафедра при этом очень серьезная, очень крутая, прямо огонь, и нас там хорошо натаскивали.
– Что же привело вас к идее проводить экскурсии по городу?
– Когда я в Петербурге пожила, дети немножко подросли, в какой-то момент я вдруг осознала, что огромная часть моего книжного мира, она тут, на каждом углу, все книжные герои тут жили. Это выпрыгнуло на меня, буквально как убийца из-за угла, я этим заболела. Тут грязнуля убегал от бешеной мочалки, а под этим камнем Раскольников прятал драгоценности. И это все можно потрогать. Ну, и все, и понеслось. Сначала я грузила домочадцев, друзей, знакомых, а потом они взвыли: "Слушай, ты это к делу какому-то пристрой". И я очень робко начала водить экскурсии. Я дико благодарна людям, которые ходили на первые, сейчас понимаю, какой это был детский сад, штаны на лямках. Но они ходили, слушали, по доброте душевной хвалили.
– У вас наверняка есть излюбленные маршруты.
– Чуть ли ни первый мой маршрут по Литейной части – Манежный переулок, Кирочная, Пестеля. Иной раз берешь какое-то пространство Петербурга, ходишь по нему и не можешь в резонанс войти. А бывают места, куда пришел – Господи, вы же мои дорогие, любимые, вы со мной с детства. И вот, Литейная, она такая, там и дом Маршака – угол Пестеля и Литейного, большой доходный дом, весь в лепных финтифлюшках.
– Пряничный.
– Да, такой расписной, там жил Маршак. и доска висит мемориальная. Когда ее устанавливали, Бродский с приятелем стояли где-то рядом. Там, естественно, пионеры были, литературные чиновники, и очень его покоробило, что, распространяясь о Маршаке, все эти чинуши ни полсловом не упомянули "Детгиз" разгромленный, тех писателей, которых пересажали. А потом он со вздохом заметил: "Впрочем, эти доски для того и вешают, чтобы скрыть неудобные обстоятельства". Он даже не предполагал, что в двух шагах будет установлена мемориальная доска ему самому. А еще там рядом жил Чуковский, а на Манежной – Кузьмина-Караваева, мать Мария знаменитая. Но она там была еще никакая не мать и не Мария…
– Она там сидела, ждала и любила Блока.
– Да, безумно любила Блока. Потом довольно ехидно по этому поводу прошелся Алексей Толстой в "Хождении по мукам", он же ее там вывел, беднягу. Когда я начинала водить экскурсии, меня терзала мысль, что я рассказываю нечто общеизвестное, пока моя мудрая дочь не сказала: "Мама, перестань думать, что все всё знают". И выяснилось, действительно, что мои представления о всезнайстве людей довольно преувеличены. Вот, предположим, мы подходим к дому, в группе 18 человек: "Кто знает про мать Марию?" Поднимаются две руки максимум. А мне казалось, что о ней знают все. Бывает, коллеги довольно язвительно проходятся по поводу ничего не знающей публики. А зачем бы мы тогда были нужны, если бы все знали все? И потом, я знаю об этом, потому что это моя профессия, а они знают о чем-то другом, о чем я понятия не имею. И это нормально.
– А Чуковский, кстати, где жил?
– Угол Манежного. Когда встаешь к решетке Преображенского собора, с пушками, смотришь на балкончик Чуковского, на его окошки. Там кровь из носу нужно бы сделать музей, он ведь там огромный кусок жизни прожил, и Муха-Цокотуха оттуда выпорхнула, и чуть ли не вся детская литература, нам знакомая. И Маяковский туда к нему ходил, и все-все-все.
Еще одна экскурсия – по Васильевскому острову, ближе к первым линиям. Собрались у метро "Василеостровская" и пошли. Немаловажный момент – там сохранились проходные дворы, ходы, муравьиные тропы, по которым я могу провести. А я еще такой бессовестный экскурсовод – обычно говорю: "Если успеете, прочитайте то-то и то-то, посмотрите такое-то кино".
– Домашнее задание.
– Да, причем мне сначала было совестно, и я не педалировала. А потом как-то раз говорю заранее, где встречаемся, куда пойдем, и такая обиженная фраза чья-то: "А что почитать?" И действительно, даже если люди читали, смотрели, это было давно, они какую-то ассоциацию не поймают, и будет жалко.
– А по любимой Петроградской водите экскурсию?
– Да, такую литературную, что хоть святых выноси. У меня сразу первая мысль была – вести по Петроградке не парадной. Как говорил Мандельштам про Каменноостровский: "Это легкомысленный красавец, щеголь, накрахмаливший две свои единственные каменные рубашки, и ветер с моря свистит в его трамвайной голове". А дальше у него продолжение: "Ни вправо, ни влево не подавайтесь, там чепуха и бестрамвайная глушь". Но поскольку я всегда иду туда, куда не надо, первый маршрут как раз в бывшую "бестрамвайную глушь", на Полозову, Малую Пушкарскую, Лахтинскую. У меня был там козырный интерес – мне страшно нравился дом Лишневского с Мефистофелем, тем самым, которого разрушили …
– Это у меня был заключительный аккорд, и сейчас мне периодически пишут: "Помню, как вы нас водили к Мефистофелю. А когда его восстановят?" И еще я хотела показать, что на Петроградской не только модерн есть. Вот мы двигаемся по Кронверкскому от метро, и у нас там дом, где жил Горький, северный модерн настоящий, с совами обязательно, своды портала держат такие смешные, в специальной литературе пишут – химеры, но я, поскольку человек несерьезный, обычно экскурсантам говорю: "Нет, это атланты, просто давно там, болели, рахит, чахотка, поэтому немножко видоизменились".
– Про Горького-то рассказываете?
– Обязательно, но опять-таки не про то, про что сейчас принято. Ну, например, о том, что Горький с юности не выносил, когда обижали женщин, сразу лез морду бить. Рассказываю, как он гулял с приятелем в начале 20-х в Александровском парке, рядом с Народным домом – там всякая шпана была, народ попроще. Они гуляют, беседуют о высоком, Горькому уже за полтинник, он солидный, всемирно известный писатель. А неподалеку пьяный солдат со своей девицей поссорился, матом обложил и ударил по лицу. Тут Горький, как смерч, кинулся, присел резко так, что полы его черного пальто, знаете, как крылья у Ротбарда в "Лебедином озере", разлетелись, и снизу своей длинной рукой ударил солдата в челюсть. Солдат упал как подкошенный. Горький присаживается рядом, трогает его окровавленную физиономию: "Эх ты, что ж ты лезешь драться, кепку надо в зубы сначала взять".
– На любом маршруте я говорю про блокаду, эту страницу невозможно вычеркнуть. И здесь у меня под конец экскурсии дом на Лахтинской, где Дмитрий Лихачев с женой и дочками пережил первую блокадную зиму, самую страшную. Он в воспоминаниях детально пишет, как они выживали.
Про бывшие бани Белозерские тоже есть в одних воспоминаниях блокадных, как человеку дали талон на помывку, он пошел, а туда попала зажигательная бомба.
– Вы сказали, что Петроградская – очень литературная.
– Да, Горький, а потом я разрывалась на части, как Илья Муромец перед камнем – налево пойдешь, направо… После Кронверкской улицы можно обогнуть Матвеевский сад справа или слева. Направо дом, где жила ленинградская верхушка и творческие знаменитости, например актер Черкасов. Я прошу людей прочесть рассказ Довлатова о том, как он с женой ходил в гости к сыну Черкасова. Их мамы дружили, в рассказе Довлатов женат уже, и Черкасов его приглашает на вечеринку. Там молодежный тусняк, а им с порога говорят: "Извините, а у нас медсестра". – "Кому-то плохо?" – "Да нет, тут привели медсестру в гости, а у нее цигейковая шуба, девица эта пьет пиво…" Ну, в общем, девочка не из той компании. Но Довлатову она очень понравилась, веселая, смешливая, танцевала. Я не знаю, как можно не отвести людей в такое довлатовское место.
"Я не из гуманизма это все делаю"
– А кто ходит на ваши экскурсии?
– Большей частью те, кто читает меня в фейсбуке. Или передает с рук на руки. Обычно читающая публика, хотя я не люблю делить людей на интеллигентных и неинтеллигентных. В большей степени люди с чувством юмора. И раз они меня читают, значит, знают, на что идут.
Но бывают и случайные люди. Пришли, например, как-то три дамы. Я редко теряюсь на экскурсиях, уже есть опыт, а тут вот растерялась. Вела по Васильевскому острову, знаю, что людям интересно всегда, это яркий маршрут. Мы идем, я рассказываю про поэтессу Серебряного века, про Ганнибала, дико интересно, мне кажется. И вдруг одна из этих теток, лицо недовольно-брюзгливое, говорит: "А позитивное здесь вообще бывает ?" У меня глаза выпали, я робко говорю: "Ну вот сейчас будет дом Ломоносова, там первая химическая лаборатория России…" – "Не знаю, все такое не позитивное". Я растерялась ужасно, народ на меня сочувственно смотрит. А я понимаю, что ей ничего не понравится, просто видно, и говорю: "Знаете что, давайте мы с вами сейчас распрощаемся, и вы пойдете искать позитивное". Она сказала: "Ну, что уж вы так сразу…" – еще немножечко побрела с нами, а потом ушла, что-то такое еще сказав напоследок. И мы все вздохнули с облегчением. Такие люди попадают не на свою экскурсию, скажем так.
Но в основном приходят все же единомышленники.
– И экскурсия для них – возможность убедиться, что ты в городе не один такой, с такими взглядами и таким настроением остался?
– Я не люблю все эти слова про миссию, но людям должно быть куда приткнуться, да. Нельзя отдавать их на съедение пропаганде. А она будет очень рада, если все нормальные уедут или покончат с собой.
Вообще, я склонна думать, что все пройдет. Да, мы попали в такой тяжелый виток исторический, в зону турбулентности, хотелось бы, конечно, выйти из него со здоровой психикой. А пока я надеюсь, что у меня хватит душевных сил и самой не свалиться в депрессию, и помочь держаться людям, которые меня читают и виртуально или реально ходят со мной по городу. Надо пережить сложные времена, тем более что с нами опыт дедов, бабушек и прабабушек, которые тоже пережили чудовищные времена.
В юности Татьяне запомнилась трилогия Юрия Германа о враче Устименко, один из героев которой, пожилой немецкий доктор Хуммель, сначала лечит русских деревенских детей, потом спасает партизана и, наконец, сам уходит к партизанам. Ему стреляют в спину, вылечить его в партизанском отряде не удается. И когда его спрашивают: "А зачем вы все это делали?", он объясняет, что, когда война закончится и все злодеяния нацистов откроются, никто в мире не скажет доброго слова о немецкой нации, вся она будет виновата, и никто не подумает, что Гитлер сломал ей позвоночник.
– Он говорил: "Нас будут всех только проклинать, всех немцев вообще, но найдется русская баба, пусть одна, которая скажет: "А вот был такой немец, доктор, и вот что он делал". Я не из гуманизма это все делаю, нас от гуманизма отучили, я ради вот этого делаю". Не то что я как доктор Хуммель, – говорит Татьяна Мэй, – но я думаю, что это очень важная мотивация к образу действия и жизни.
