Начну для разгона с новостей литературы, но вообще речь совсем о другом.
В сентябре умер Борис Останин, весёлый и лёгкий человек, автор занимательных книжек в трудноопределимом жанре (байки из собственной биографии, завиральные идеи о литературе и обо всём на свете, пространные выписки откуда угодно, всё это вперемешку, с видимым удовольствием и без очевидной системы), но прежде всего – один из главных двигателей ленинградского самиздата 1970–80-х, соредактор главного подпольного литературного журнала "Часы". Журнал был главный не потому, что печатал самое лучшее (тут раз на раз не приходилось), а потому, что его идея была в отображении всего пространства неподцензурной литературы целиком, в объединении разных кружков и тенденций в единую картину. Из этой же идеи родилась в 1978 году Премия Андрея Белого – единственная в своём роде независимая награда в области русской литературы; у истоков её стояли четверо замечательных людей: прозаик Борис Иванов, поэты Виктор Кривулин и Аркадий Драгомощенко и вот Останин, ушедший из жизни последним. Премия была немножко игрушечная и немножко своей игрушечностью кокетничавшая, и Боря этот лёгкий флёр несерьёзности удерживал до самого конца ("А давайте дадим премию писательнице N, я прямо так и вижу, как она выходит её получать в красном платье, а я ей поцелую ручку"), но несерьёзность эта, конечно, была чисто декоративная, в подаче, а не в содержании: список её лауреатов за 45 лет – это и есть, в целом, история русской литературы новейшего времени.
Со смертью последнего из основателей встал вопрос о том, что будет с премией дальше, назначенное Останиным жюри выбрало лауреатов 2023 года уже без него, но полномочий для продолжения работы не имело. Случился некрасивый скандал, подробности которого несущественны, в итоге ответственность за судьбу премии взял на себя Попечительский совет из девяти лауреатов и прежних членов жюри, но желающих премию закрыть это не убедило. Неубиенных доводов при этом приводится два. Один про то, что какая же может быть Премия Белого, когда все её основатели умерли, – ну, если бы всё, что люди придумывают и основывают, умирало вместе с их смертью, то мы бы по сю пору жили бы в пещерах, не умея даже огня развести. Второй про то, что какие к чёрту вообще литературные премии, когда война. Тут отчасти непонимание того, что значит премия: по-хорошему премия – это не способ устроить писателям (или иным награждаемым) маленький праздник, а инструмент самоорганизации профессионального сообщества, разметка поля и расстановка приоритетов для самих писателей и для читателей. Кроме того, эта премия вручалась во время советско-афганской войны, вручалась во время российско-чеченской войны, вручалась во время российско-грузинской войны, вручалась во время российско-украинской войны (которая началась в 2014 году, мы помним), и не говорите, что те войны были ненастоящие. Но при обсуждении этой темы были произнесены (Катей Марголис, разумеется) ключевые слова, из-за которых сюжет перестаёт быть интересным только ценителям высоколобой словесности: "Ведь это нормализация войны". Курсив, как говорится, мой.
Слово "норма" (ни звука о романе Владимира Сорокина) нарочито двусмысленное. То, как должно быть, – и то, как бывает чаще всего. Излишне говорить, что чаще всего бывает не так, как должно быть, а совершенно иначе. Нормализация зла – что это: признание зла тем, что и должно быть, или тем, что бывает чаще всего? Случалось видеть и то и другое. И рассуждения о том, что мечты о мире без войн – беспочвенная маниловщина, и занимательную статистику: за 5000 лет человеческой истории только 292 года на Земле не было войн, а с 1945 по 1976 год не воевали на планете (так, чтобы совсем нигде) ровным счётом 26 дней. Но на самом деле нормализация войны – это не про интеллектуальные построения, а про самоощущение. Или, если угодно, про психологическую защиту.
Радикализация и фашизация путинского режима происходила постепенно, у всех желающих (скажу как эмигрант 2014 года) была возможность сообразить, к чему дело клонится, – и всё равно, у кого ни спроси, 24 февраля 2022 года стало шоком. Состояние шока проявляется у человека либо параличом воли и неспособностью делать ничего, либо гиперактивностью и стремлением немедленно сделать хоть что-то, а лучше как можно больше (на самом деле не либо – либо, а, скорее, и то и другое). Многое из того, что прежде составляло содержание твоей жизни, видится совершенно утратившим смысл. Тем, кому повезло увидеть перед собой новые задачи, напротив, кажется, что смысл имеют только они. Когда-нибудь (нескоро), когда пройдёт время и появится возможность говорить о героизме (сугубо мирном) некоторых русских, не испытывая мучительного стыда перед лицом героизма украинцев, – про людей из проекта "Рубикус", занимавшихся вывозом беженцев с оккупированных территорий в Европу, напишут книги и снимут фильмы. И о том, какие деньги по тем или иным не вполне очевидным каналам перетекли из России на счета Вооружённых сил Украины и украинских волонтёров, мы тоже когда-нибудь узнаем (едва ли особенно большие, но, думаю, часто предпоследние). Вряд ли оно осознавалось, но психологически здесь попытка бежать дистанцию как спринтерскую: мы сейчас выложимся по максимуму, и эта новая кошмарная реальность не может не рухнуть. И вот – второй год большой войны неумолимо движется к концу...
Из Нобелевской лекции Иосифа Бродского мы выучили, что ответил на вопрос Адорно о возможности поэзии после Освенцима американский поэт Марк Стрэнд: "А как можно после Освенцима есть ланч?" Заметим этот нелепый англицизм в цитате: ланч русскому человеку есть необязательно, без обеда обойтись несколько сложнее. Бродский таким образом отстраняется от проблематики Адорно, вытесняет её – по этой же причине он и самого Адорно цитирует неверно: "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" (Адорно сочинял музыку, но спрашивал про стихи; Бродский пишет стихи, поэтому заставляет Адорно спрашивать про музыку). Всё это нужно Бродскому для того, чтобы провести своё понимание поэзии после Освенцима (для него – поэзии после ГУЛАГа) как сшивающей исторический разрыв, залечивающей историческую травму. Спустя 12 лет после Бродского к Адорно вернётся в своей Нобелевской лекции Гюнтер Грасс – для того, чтобы сказать обратное: "вопреки Адорно или же воодушевляясь вердиктом Адорно" – писать после Освенцима можно, только если "сохранять рану открытой" (перевод Наталии Тишковой). Грасс лучше понимал, что Адорно имел в виду, ведь и сам Адорно в следующей книге возвращается к той же теме, чтобы выразиться яснее: "Неверно было бы говорить, что после Освенцима нельзя писать стихи. Но нет ничего неверного в не столь культурном вопросе: можно ли ещё жить после Освенцима?" Жить вообще. Обедать. Любить своих любимых. Улыбаться своему ребёнку.
Наша сегодняшняя ситуация – не после, а во время (Бучи и Мариуполя, но теперь и кибуца Кфар-Аза) – делает ответ Бродского неприменимым (даже если считать его верным): для того, чтобы сшивать разрыв, надо сперва дожить до после. Что нам даёт ответ Грасса? Как обедать над открытой раной?
7 октября моей дочери исполнилось девять лет, и в подарок мы повели её вечером на международную выставку кошек. Кошки были неподдельно прекрасны, кошковладельцы, в большинстве своём, выглядели изрядно замученными, но было более или менее очевидно, что виной тому – нервное состояние питомцев и переживания по поводу состязательной части программы, а не кровавый ад, устроенный утром того же дня боевиками ХАМАС на приграничных израильских территориях. Какие счастливые люди, думал я, они могут не чувствовать ответственности... И вдруг поймал себя на том, что ведь это уже другая война, не та, за которую я вроде как обязан чувствовать ответственность – по праву рождения, гражданства и языка. Тут, конечно, ещё тоже бабка надвое сказала насчёт того, каких именно договорённостей достиг перед этим ХАМАС по закрытым каналам и по какому волшебному совпадению этот "второй фронт", существенно подрывающий возможности Запада по поддержке Украины, открылся именно в день рождения кремлёвского фюрера – в точности так же, как по чудесному совпадению именно в этот день была когда-то застрелена Анна Политковская. С другой стороны, вот эти прекрасные люди, на вытянутых руках протягивающие членам жюри и зрителям своих белых мейнкунов и египетских мау, – они ведь, надо полагать, граждане Евросоюза и честно платят налоги, из которых в сектор Газа полтора десятка лет бесконтрольно закачивались дикие деньги...
И вот, с одной стороны, не оставляешь попытки удержаться за рационалистическую этику: ты в ответе за то, что сделал или не сделал ты сам, за то, что ты мог и можешь изменить, солидарная ответственность – пережиток доиндивидуальной этики, отголосок тех времён, когда нормой войны был расстрел заложников из местного населения в случае неповиновения совершенно других людей из этой местности (между прочим, эта практика международно запрещена только в 1949 году). Я читаю коллективное письмо украинских интеллектуалов в защиту народа Палестины, расходящееся сейчас по интернету, и вижу в нём правильные слова о том, что не может всё население Палестины отвечать за чудовищные злодеяния ХАМАС, но, безусловно, и все евреи, все израильтяне не должны нести ответственность за непропорциональное насилие и политику аннексии и сегрегации, осуществляемые правительством Израиля. И под этим письмом подписи тех же людей, которые отказывались участвовать в каком-нибудь фестивале, если в той же программе, в совсем другом месте и в другое время, будет выступать кто-то с российским паспортом или даже без российского паспорта, но связанный с русской культурой. Это очень разные войны, конечно, но солидарная ответственность – она ведь либо есть, либо нет...
И тогда, с другой стороны, вспоминаешь, что не надо спрашивать, по ком звонит колокол, – он всегда звонит по тебе. Кроме разве что тех 26 дней, когда нигде нет войны. Но сильно ли нам мешала обедать Великая африканская война 1998–2003 годов, унёсшая до пяти миллионов жизней? Мешала бы сильней, если бы мы знали не только про неё саму, но и про участвовавших в ней российских военных лётчиков?
Нормализация войны. Ощущение открытой раны. Глядя на белого мейнкуна, можно ли чувствовать себя счастливым, если у тебя российский паспорт? Можно ли дарить счастье своей дочери, если у тебя российский паспорт? Можно ли дарить счастье дочери, если у тебя российский паспорт, а у неё украинский? А если наоборот?
Ладно, моё счастье никого не должно интересовать, но за двух моих детей я точно отвечаю, независимо от того, отвечаю ли за войну. В чём эта ответственность должна выражаться – в дни, когда украинские дети, израильские дети, палестинские дети погибают страшной смертью? Научить чувствовать чужую боль. Научить слышать Другого, говорящего на непривычном языке. Научить отличать добро от зла. Научить отличать правду от пропаганды. Научить, что справедливость выше лояльности своим. И, как ни крути, подарить счастье. Потому что, к сожалению, человеку, которому с детства не хватило любви и счастья, разные правильные умения и знания плохо помогают. Но если все эти навыки и дары необходимы ребёнку в любом случае, стоят ли на дворе военные дни или 26 дней без войны, то как обойтись без нормализации?
Получается, что разница не в программе действий, а в том, как ты при этом чувствуешь. Но открытую рану в собственной голове не очень прилично демонстрировать напоказ.
Кажется, про детей согласятся все. Вряд ли кто предложит вместо этого пристрелить их, чтобы не мучились. Уже с кошками сложнее. Один хороший мальчик держит в одной умеренно южной стране кошачий приют, и за хроникой спасения больных котиков, раненых котиков, бедных и несчастных котиков я слежу в соцсетях в режиме реального времени. Есть такие хорошие мальчики, которым никто не может ни в чём отказать, поэтому по большей части я вижу, как эти никому не нужные котики, подобранные на улице, находят дом и семью (иной раз через пол-Европы от своей родной помойки), проходят дорогие и сложные медицинские процедуры. На это тратятся деньги, собранные сочувствующими. Центру украинских беженцев-инвалидов в том же городе мальчик помогает бесплатно. Про все открытые раны в его голове я знаю. Вопрос о том, не лучше ли употребить эти котиковые деньги на покупку снаряжения и медикаментов для Вооружённых сил Украины, держу за зубами. Просто не вижу, из какой моральной позиции он может быть произнесён вслух.
Не все видят здесь сложность. Один и тот же симпатичный человек с разницей в несколько дней в своём блоге восхищается фестивалем "Декабрьские вечера Святослава Рихтера", который вновь пройдёт, несмотря ни на что, и возмущается Ренатой Литвиновой, которая упорно носит свои какие-то там наряды, невзирая на. Не знаю, кто там нынче на "Декабрьских вечерах", но я слышал игру Михаила Плетнёва в 2022 году, а потому про музыку над открытой раной, такую, какой до Мариуполя и Бучи нельзя было услышать и помыслить, не сомневаюсь. Достаточно ли я понимаю в нарядах Литвиновой, чтобы разглядеть в них, при наличии, ту же бездну отчаяния, что в плетнёвском Рахманинове?
А как же пропагандистский эффект, как же присвоение? Вот, скажет власть, вы всё ноете про фашизм, а у нас тут фестиваль имени Рихтера с музыкой Чайковского, и никаких розовых треугольников на афише. Да нет, уже не скажет, эпоха реверансов прошла: не с кем и незачем заигрывать такой риторикой. А захочет, так и скажет, и ничем вы ей не помешаете: вон Борису Останину вышел некролог аж на сайте правительственной "Российской газеты", и назван он там "русский советский писатель" – удостоился наконец, а советская-то власть и не знала. Но какое это имеет значение?
Представляю себе немолодого отца двух небольших детей в 1943 году, не там, где жгут отцов и детей в печах, не там, где других отцов и детей с хрустом месят гусеницы танков, но и не так чтобы очень далеко от этих мест. Он не знает, в каком году один бесноватый вождь примет цианистый калий, а другой бесноватый вождь захрипит в луже мочи и дерьма на полу своей дачи. Он не знает, какие космические полёты, сексуальные революции и прочие интернеты предстоит увидеть его детям. Но он знает, что мир вокруг него глубоко ненормален, однако его прямая обязанность – сохранить некоторую собственную нормальность и нормальность того, за что он в ответе. Он не знает, какие книги пишутся в этот момент, и предполагает, что это, должно быть, очень страшные книги – а пишется в этот момент, одновременно с чудовищными "Мухами" Сартра, "Маленький принц" Сент-Экзюпери, и самая суть происходящего, боль и любовь этого времени, невозможность жить и необходимость жить по-своему преломляются и там, и там. Не знаю, какой из этих двух книг я бы присудил Премию Андрея Белого в этом страшном году – страшном и чреватом надеждой, как все другие годы. Может быть, той, в которой острее чувство открытой раны. А может быть, той, в которой острее ощущение нормы: того, как должно быть.
Дмитрий Кузьмин – поэт, переводчик, главный редактор журнала "Воздух"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
