27 января исполняется 80 лет со дня полного снятия блокады Ленинграда. Блокада города войсками вермахта и их союзниками продлилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944-го. За это время от голода и холода, по разным данным, погибло от 632 тысяч до 1,5 миллиона человек. Корреспондент Север.Реалии поговорил с жителями блокадного Ленинграда, которые тогда были детьми.
Историки до сих пор стараются определить число жертв блокады Ленинграда, 97% из которых погибли от голода и холода, а не от артобстрелов. В советское время официальной цифрой считалось 632 тысяч погибших, но дальнейшие изыскания показали, что она сильно занижена – в ней не учтены неопознанные люди, найденные мертвыми на улицах, жители Ленинградской области, спасавшиеся в городе от наступавших гитлеровских войск и жившие без прописки, а также те, кто умер уже в эвакуации, так и не оправившись от блокадной дистрофии.
Прачечная с мертвецами
Когда началась война, Виталию Борисовичу Смирнову было 5 лет, его семья уехала в эвакуацию в конце февраля 1942 года, то есть пережила самую страшную зиму, которую блокадники называли "смертным временем". 22 июня он с мамой и папой поехал в Куоккалу – так до 1948 года назывался поселок Репино – и там они узнали, что началась война.
– Электричек тогда не было, ехали в обычном поезде. Навстречу попались воинские эшелоны с танками, нас это немножко насторожило. А когда приехали на станцию Куоккала, вышли на площадь, там толпа была, и стояла машина, в ней был радиоприемник, редкий случай в то время, и все слушали речь Молотова – что объявлена война, что победа будет за нами, – вспоминает Виталий Борисович.
Мама его была служащая, папа работал в инвентаризационном бюро Ленжилуправления.
– Услышав сообщения о войне, мы вернулись назад и стали покупать продукты, которые еще можно было купить. Дольше всего стояла на полках в свободной продаже черная икра в больших зеленых и синих банках. Но мы покупали что-то другое.
Семья жила в коммунальной квартире на Большой Пушкарской, дом один, на первом этаже. Виталий Борисович не помнит, как начинался голод, зато хорошо помнит, как радовалась их соседка, поймавшая кошку.
– Это, наверное, была последняя кошечка, которую она в городе нашла. Она все повторяла: у меня будет суп, я выживу, это просто замечательно. И все, конечно, рады были за нее. Но она никак не могла справиться с этой кошкой – чтобы ее положить в кастрюлю, надо было ее привести в нежизнеспособное состояние. У этой соседки топорик был. Она его одной рукой не могла поднять, сил не было. Одной рукой держит кошечку несчастную, а другой рукой топорик не может поднять. А двумя руками справляется, может поднять. Но тогда кошка убегает. И вот так она мучилась, и чем это кончилось, я не знаю. Обе они бессильны были, и она, и кошка.
Помнит Виталий Борисович, как они все, спасаясь от холода, надевали на себя все, что было, и в ботинках, пальто, шапках, обмотавшись шарфами до самых глаз, лежали и сидели в постелях, ждали, когда мама распорядится выдать очередную порцию еды. Помнит девочку по фамилии Кербиц, лет десяти, жившую с семьей в соседней комнате.
– Как мне потом родители рассказывали, ее мать была довольно близкой приятельницей Михаила Михайловича Зощенко, он в нашей квартире бывал. Когда у нее родители умерли, она осталась одна. А раз в 10 дней нужно было карточки продовольственные продлевать, их на декаду давали. И вот эта девочка пришла и попросила – пожалуйста, не говорите, что у меня все погибли, скажите, что просто сейчас дома нету, чтобы мне дали карточки за них. Десять лет, а соображала.
Следующее воспоминание – бомбежки, которые начались уже в начале сентября. Недалеко от дома был военный завод, и все знали, что немцы целились в него и попадали. Попали и в зоопарк, который тоже был рядом, Виталий Борисович помнит, что погиб слон.
– Взрывы были поблизости, мама все бегала на крышу, тушила зажигательные бомбы, их надо было засыпать песком и сбрасывать вниз.
Смирнова до сих пор мучает вопрос, почему брат отца прошел всю войну, а сам отец не оказался на фронте, какая у него была бронь, почему его оставили в городе.
– Мама все время прятала продукты. Потому что папа все время покушался что-то съесть из того, что мы получали, стоя в страшных очередях, где нужно было отоваривать карточки. По 125 грамм мне и маме, а папе 250 грамм хлеба в день. Папа потом говорил, что мама всех спасла, он очень тяжело голод переносил. Однажды клейстер нашли где-то столярный, варили, несколько дней суп ели из этого клейстера. Буржуйка у нас была, печка с трубой наружу, через форточку. Подтапливали, чем удастся, мебель сожгли, но не всю. Книги сожгли, ноты – папа играл на рояле, увлекался очень. Но рояль не сожгли, рояль не поддался. Еще папа куда-то в область ходил, какие-то огрызки капусты добывал, что-то менял.
Запомнился Виталию Борисовичу мертвец, каждый раз встречавшийся им с мамой, когда они шли в магазин: этот замерзший насмерть человек всегда стоял в подворотне около парадной.
– Он стоял неподвижно, прислонившись к закрытым воротам. Несколько раз я его видел. Под нашими окнами был подвал, там дрова хранились, и там же было бомбоубежище. У нас парадный ход был на Съезжинскую улицу, а чёрный – во двор. Он и сейчас есть, я там ходил как-то, все это видел. Когда были оповещения о налете, мы сразу бежали в бомбоубежище, прямо под нами со двора был вход. Сидели, пережидали, а потом перестали бегать, как-то уже привыкли.
Детская память сохранила звук самолётов – было понятно, наши или немцы летят, и характерный "свистящий, визжащий звук", с которым падает бомба, и потом раздается взрыв.
– У нас была прачечная около дома, там сейчас садик, и в этой прачечной была мертвецкая. Периодически приезжала машина грузовая, полуторка, мертвецов туда грузили, освобождали прачечную для очередной порции. А вывозили их в Александровский парк, тогда он был парк Ленина. Там братские могилы, где-то между "Великаном" (кинотеатр, теперь там Мюзик-холл. – СР) и зоопарком. Дедушка мой, папин отец Константин Алексеевич, там похоронен. Он жил поблизости. В царское время он был маляр-живописец, это очень редкая профессия – то есть маляр и художник, только не красками, а малярными кистями. Они раньше хорошо жили с женой и тремя детьми. А тут он потерял карточки свои и быстро умер от горя и от голода.
Памятного знака на месте блокадных захоронений нет.
13 кошек Стругацких
Виталий Борисович помнит, как он в свои пять лет записывал свои ощущения печатными буквами в маленькой записной книжечке – о том, как хочется есть, хочется каши. Этот маленький дневничок у него сохранился. Помнит плитки дуранды – лепешек из жмыха, помнит, как хорошо было, когда удавалось сварить "бульон" из ремней.
Помнит он лестницу, всю залитую мерзлыми нечистотами и помоями – отопления не было, канализация замерзла. Помнит, как мама ходила с ним за водой, возила его на санках на речку Ждановку, туда, где сейчас стадион Петровский. Прорубь была на излучине реки, доставать воду было очень трудно, а вылезать на крутой обледеневший берег еще труднее.
– Мама меня брала всегда с собой, чтобы я был при ней. Говорили, что детей крали тогда – на еду и что очень опасно оставлять их одних дома. Мало ли что, соседи все в полусумасшедшем состоянии были. Она рассказывала: достаю, значит, этим бидончиком воду, чтобы перелить в ведро или большую кастрюлю, потому что не было сил ведро опускать. И тяжесть воды ее тянет вниз, а выпустить бидончик жалко. И вот она боролась с той силой, которая тянула ее в прорубь, и с тем, что нужно все-таки емкость сохранить, чтобы воду в следующий раз привезти.
Виталий Борисович вспоминает, как по квартирам ходили люди из домовых комитетов, общественники, у которых, на удивление, были силы: они проверяли наличие людей, выдавали карточки и выносили трупы – без всяких простыней.
– Их просто брали два-три человека, волоком тащили на лестницу и дальше сбрасывали в прачечную, которая превратилась в мертвецкую. Потом полуторка приезжала, грузили туда, это я видел.
18 февраля 1942 года семья Смирновых, собрав скарб в чемоданах и мешках, отправилась в эвакуацию – сначала на грузовике до Финляндского вокзала, потом в поезде, с бесконечными остановками из-за бомбежек, до Ладожского озера, которое затем пересекли на открытом грузовике.
– Были жутчайшие холода в феврале. Днем усиленно бомбили, ехали мы ночью, при свете фар, регулировщики с синими фонариками показывали дорогу, иногда воронки видно было от взрывов. Но добрались живыми, оказались в Жихарево, в какой-то землянке, и вот солдат, русский солдат, герой, достает кусок булки, посыпает его сахарным песком из кисета. И дает мне. Мама плачет навзрыд, что мне дали такую роскошь. Я, как звереныш, ем этот кусок. И еще на станции Жихарево впервые дали нам сардельки с тушеной капустой, говорили – сразу все ни в коем случае не съедать. Бабушка съела всю порцию и потом долго с животом маялась.
Потом была многодневная езда в теплушке, где надо было все время на остановках добывать кипяток и дрова для печурки.
– Остановка, местный активист раздвигает дверь нашего грузового вагона: "Мертвый есть?" С верхней полки кричат: "Есть!" – "Сбрасывай!" – и сбрасывают под откос в снег очередного мертвеца, я это помню хорошо. И смешно, и страшно. Доехали до станции Вологда. Я адрес почему-то запомнил, где мы остановились: улица Засадимская, дом 6. Там во дворе нужно было на пригорочек подняться, сантиметров 30–40, и папа никак не мог, не было сил, кто-то ему помог. То есть он совершенно был дистрофик. Мама как-то была покрепче.
Мама Виталия Борисовича до войны занималась шитьем на дому, она взяла с собой в эвакуацию портновские иголки, оказавшиеся большой ценностью.
– На эти иголки она выменивала масло. Оно было снаружи сливочное, а дома оказывалось, что внутри гнилая картошка. Там тоже впроголодь жили. Но это, конечно, несравненно с тем, что было здесь в блокаду. Все-таки уже речь шла о масле. Это уже высший класс.
В эвакуации семья оказалась в деревне Шемахе Челябинской области, потом в Алапаевске Свердловской области, конечная точка – город Буй Костромской области. В Ленинград семья вернулась в 1945 году.
– Мы вернулись в июне и уже здесь встречали наших воинов, героев, когда они шли через Тучков мост, кидали им цветы под ноги, плакали, они махали нам, и все были очень счастливы.
Только вот прежняя их комната оказалась занята. Рассказывали, что через 10 дней после их отъезда в эвакуацию от осколка разбилось стекло в их комнате, так что был виден край рояля. Семья поселилась неподалеку, на той же Пушкарской улице. Виталий Борисович окончил школу, затем институт ЛЭТИ (Ленинградский электротехнический институт. – СР) и потом много лет преподавал в ЛИАПе (Ленинградский институт авиационного приборостроения. – СР).
Неожиданной рифмой к рассказу Виталия Смирнова, особенно к "кошачьему" эпизоду, звучат воспоминания о блокаде знаменитого писателя Бориса Стругацкого.
"Хорошо помню бомбежки, и как вылетели все стекла в большой комнате от взрывной волны. В ту комнату положили зашитую в саван бабушку, папину маму, когда она умерла в начале января. Там стоял мороз, как на улице, и тело лежало на диване две недели, пока не пришел из ополчения отец, и они с Аркадием унесли тело в соседний двор, где умерших складывали в штабеля...
… Осень мы протянули, потому что ели кошек: отец с Аркадием их ловили, отец убивал их в ванной и разделывал. Тринадцать кошек. Последним был микроскопический котенок, который был так голоден, что бросался на протянутую руку и пытался грызть пальцы..." – вспоминал Борис Стругацкий в интервью "Без напарника".
Людоед с ножом
Жанна Маковеева родилась в Ленинграде в 1943 году в семье военного. Вернее, официально семья появилась уже после рождения второго ребенка. А пока был бурный роман – торжество жизни вопреки чудовищному блокадному окружению. Отец Жанны, Семен Жук, артиллерист, защищал Ленинград, командовал батареей, о которой с гордостью рассказывает младший брат Жанны Вадим Жук, родившийся уже после войны.
– У этой батареи была собственная электростанция и обслуга 30 человек. Отец ездил на мотоцикле ВМW. У него была дальнобойная пушка со снарядами по 600 кг. Не попал – партийная ответственность! Взыскание могло быть по партийной линии. Но он стрелял очень точно. Однажды погасил немецкую батарею, стоявшую на территории Колпинского завода, не повредив ни одного станка. Сейчас эта пушка стоит в Москве на Поклонной горе, – говорит Вадим Жук.
Жанна Макавеева вспоминает, что, когда она была пионервожатой, папа принимал участие во всех мероприятиях, которые она проводила, приходил в мундире с медалями. И ее брал с собой на праздники – на День военно-морского флота, 9 Мая, и она очень гордилась, что у нее такой папа. "То есть я его использовала по полной", – смеется Жанна.
По ее словам, отец был из простой семьи, а мама, Пола Зиновьевна Бурская, из интеллигентной: её мать, Софья Марковна, была врачом, отец – известным юристом, адвокатом, образование получил в Америке. Он умер во время блокады.
Пола Зиновьевна по образованию была химик, во время войны работала санинструктором на фабрике "Красный Треугольник". Сама Жанна блокаду, конечно, не помнит, но мамины рассказы, хоть и были скудными, врезались в память.
– Я отчетливо помню, что когда я была совсем маленькая, я хлеб называла "папи". Мы жили на Ропшинской улице, там был письменный стол, и хлеб хранился там – когда папа приезжал с фронта, он, наверно, привозил маме какие-то свои фронтовые продукты.
Мама продала все, что у нее было – отдавала татарской дворничихе всякие безделушки, меховые штучки, меняла на еду. Это я знаю точно. Мама писала стихи: "Я вместо сахара в стакан / Бросаю пару сладких рифм. Через столетие рассказ / Об этом прозвучит как миф".
Мама была красотка, и роман был красивый, она была беременна, они писали друг другу письма. Мама спрашивала, как дела на огороде – видно, у них там летом огороды были, возле папиных батарей – жизнь шла своим ходом.
Жанна родилась 8 июля 1943 года – значит, мама начала ее вынашивать поздней осенью 1942-го, в начале второй блокадной зимы.
– Мама рассказывала, что она в это время, естественно, чуть-чуть пополнела, и однажды, когда она шла вдоль какого-то дома, стоявшего в лесах, по деревянному настилу, она услышала сзади чьи-то тяжелые шаги и тяжелое дыхание. Оглянулась – это был мужчина, который хотел ее убить. Она увернулась – нож проскользнул буквально в паре сантиметров, только царапнул ее сзади по пальто. А сам этот мужик упал. У него не было дальше сил идти, у этого людоеда. Ещё она рассказывала, как они залезали на крышу и сбрасывали зажигалки.
Блокаду в семье помнили всегда. На стене у Жанны Маковеевой висит небольшой бумажный треугольник – это мама уже в 1983 году написала ей поздравление в форме военного письма: "Поздравляю дочь-блокадницу с днём рождения, будь красива, добра к людям…"
О себе Жанна рассказывает с юмором.
– У меня ужасная биография! Я заслуженный работник культуры – закончила высшую профсоюзную школу культуры. Работала в Юсуповском дворце замдиректора более 20 лет. Тысячу людей приняла в пионеры, тысячу людей в комсомол. Я была очень бойкая, энергия била через край. Даже была такая должность, теперь это ужасно звучит, замполит. То есть я была замдиректора по политическому воспитанию и получала зарплату в райкоме.
"Хорошо, что папа не дожил"
В этом не было бы ничего необычного, если бы не другая жизнь Жанны, шедшая параллельно: в 1970-х годах, когда всё было запрещено, Жанна страстно увлекалась джазом и рок-н-роллом, отменно танцевала, организовывала джазовые концерты и концерты рок-поп-музыки, фестивали, у нее было прозвище "поп-мама" и "рок-мама". Ее называют одной из ключевых фигур ленинградского рок-движения 1960-х и начала 70-х. При этом она близко зналась с фарцовщиками, обитавшими на Кировском проспекте, где жила их семья.
– Там была рядом гостиница "Дружба", и все наши мальчишки с Петроградской там фарцевали. Я была худенькая, мне всё годилось, мне всё приносили. У меня дома образовался целый склад таких вещей. У меня у первой были джинсы, разные шмоточки красивые. И даже был суд однажды у нас над фарцовщиками. Мне говорят: как же вам не стыдно, вы пионервожатая, и вот, были пособницей фасов. А я говорю: а вам разве не нравится, как я одета? Я тогда много танцевала и сейчас люблю танцевать.
Жанна считает рассказы о живучести, жизнелюбии блокадников вовсе не беспочвенными – она и сейчас чувствует в себе эту живучесть. И никогда не забывает, что родилась в блокаду: "Это помнит мой организм, это помнит кожа моя", – говорит Жанна. В детстве ей снились "военные кошмары" – что ее хватают, пытают, казнят, – так что мама повела ее к врачу, и ей строго запретили смотреть военные фильмы. А когда она работала пионервожатой и проводила митинг на Пискаревском кладбище, не смогла дочитать в микрофон стихотворение Ольги Берггольц – слезы душили.
– Я раньше смотрела телевизор, а теперь не могу. Меня бесит, когда я слышу эти голоса. Но поскольку я люблю футбол, вот его иногда смотрю, да еще "Культуру". А так читаю и хожу в театр. И все время есть этот лейтмотив: как хорошо, что папа не дожил до этих дней, не видит этого нынешнего безобразия, – говорит она.
