Из Санкт-Петербургского государственного университета уволена преподаватель филологического факультета Светлана Друговейко-Должанская. Поводом для увольнения послужило недовольство руководства вуза ее отзывом на экспертную деятельность других сотрудников университета, а именно на лингвистическую экспертизу по делу арестованной активистки Саши Скочиленко.
В конце сентября Светлану Друговейко-Должанскую вызвали на комиссию по этике. Там ее обвинили в саркастических отзывах о компетенциях своих коллег. Друговейко-Должанская как филолог выступила на суде по делу активистки и художницы Саши Скочиленко и рассказала об ошибках, найденных в экспертизе, заказанной следствием другим сотрудникам СПбГУ – кандидату филологических наук Анастасии Гришаниной и Ольге Сафоновой.
11 октября Светлана Друговейко-Должанская написала на своей странице в фейсбуке: "С прискорбием сообщаю, что я уволена из СПбГУ сегодняшним приказом. Копию его мне выдадут только в пятницу, пока лишь "ознакомили". Из-за глубочайшего изумления я вникла лишь в формулировку о причине увольнения: "за совершение аморального поступка" и что-то вроде "по рекомендации Комиссии по этике СПбГУ".
Все началось год назад: тогда ее бывшие студенты и бывшие коллеги, покинувшие университет и уехавшие из России, обратились к ней с просьбой выступить с лингвистической экспертизой по делу художницы и активистки Саши Скочиленко. Перед филологом были поставлены следующие вопросы: "Содержатся ли в размещенных ценниках какая-либо информация о деятельности вооруженных сил РФ? Если да, то какая и в какой форме она выражена? Содержатся ли на размещенных ценниках лингвистические признаки дискредитации использования вооруженных сил? Содержатся ли на размещенных ценниках признаки мотивов политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной вражды, либо мотив ненависти или вражды в отношении какой-либо социальной группы? Являются ли научно обоснованными выводы, содержащиеся в экспертном заключении, составленные Гришаниной и Сафоновой?"
Светлана Друговейко-Должанская согласилась сделать экспертизу.
– Дело в том, что ко мне обратились адвокаты, а суд обратился в Центр экспертизы СПбГУ с просьбой представить лингвистическую экспертизу, – вспоминает она. – Центр экспертизы СПбГУ поручил эту экспертизу двум специалистам, одна из них политолог Сафонова, то есть она вообще не имела права принимать участие в лингвистической экспертизе. Эта экспертиза была не комплексная, а именно лингвистическая. А вторая эксперт, Гришанина, хотя и кандидат филологических наук, работает на журфаке, но у нее образования базового филологического нет. То есть защищалась она по журналистике, пиару, медиа, но именно лингвистической базы у нее нет, она этому не училась.
Светлана Друговейко-Должанская уверена, что ничего из перечисленного в поставленных вопросах в текстах Саши Скочиленко нет. Так, например, в словах "Остановите войну" не может содержаться дискредитация российской армии – хотя эксперты Сафонова и Гришанина все это обнаружили.
– Когда я прочла их экспертизу, я несколько раз глаза протерла, честное слово, потому что они там делают лингвистические ошибки школьного уровня, о чем я и говорила на суде. Что не диплома кандидата филологических наук нужно было бы этого "эксперта" лишить, а аттестата об окончании средней школы. Потому что она утверждает, что предложение "4300 российских солдат погибли в первые три дня войны" – безличное.
– Наверное, лично каждый солдат не назван.
– Да, очевидно, так. Предложение "Почему об этом молчат на телевидении?" – у нее тоже безличное. То есть она не понимает, что отсутствие подлежащего не делает предложение безличным. Это такие ошибки, которые бы не позволили получить высокий балл за ЕГЭ по русскому языку.
Друговейко-Должанская уверена, что эти эксперты нарушают закон об экспертной деятельности и Уголовно-процессуальный кодекс, потому что и в том, и в другом документе сказано, что эксперт не имеет права самостоятельно подбирать материалы. Им дали пять ценников и протокол допроса, их и надо было анализировать, а не ссылаться в своей экспертизе на материалы разных СМИ и не делать на их основе заключение, что Скочиленко излагает ложные сведения.
– И никакого анализа они не делают, одни голословные заявления. Они на все вопросы отвечают: да, содержится. А почему содержится? Не дает ответа матушка-Русь. Кроме того, они употребляют лингвистические термины, значения которых не понимают. Есть такой термин "пропозиция", сложный, малоупотребимый, но его легко объяснить. Пропозиция – это кванты смысла. Когда я говорю: это заключение написали эксперты. Или: неужели это заключение написали настоящие эксперты? Или: пусть эксперты напишут заключение – в этих трех высказываниях одна пропозиция, потому что там говорится о том, что есть эксперты, есть заключение, которое они написали. А прагматика у этих высказываний совершенно разная. И вот эти специалисты, с позволения сказать, пишут везде "пропозиционная цель высказывания". На что я говорю: у пропозиции, как у самурая, нет цели, есть только путь.
Количество ошибок, найденных в экспертизе по делу Саши Скочиленко, изумило Светлану Друговейко-Должанскую.
– Они такие глупости делают, даже про это предложение "4300 российских солдат погибли в Украине" она пишет комментарий, что вообще-то с точки зрения норм русского языка надо сказать "погибло". Я ее на суде спрашиваю: "А вас не смущает, что Розенталь с вами не согласен?" Она говорит: "Розенталя уже нет в моем списке литературы". Каждое лингвистическое заключение предваряется списком терминов, они его механически дают, ссылаясь не на научные источники, а на толковые словари, в том числе на словарь Ушакова, которому сто лет будет на днях. Совершенно понятно, почему по Ушакову термин "дискредитация" определяют – это 1940-е годы, идеологически взвешенное определение.
По словам Светланы Друговейко-Должанской, на суде она задавала экспертам разные вопросы в рамках существующей процедуры.
– Сафонова на первом заседании вела себя как нормальный человек, сама в сущности признала, что не может утверждать, что там есть заведомо ложные сведения. Но тут же прокурор прервал заседание и потребовал его отложить. На следующее заседание она пришла уже хорошенько обструганная, позволяла себе говорить: я не буду отвечать на этот вопрос, а какое он имеет отношение к делу? Судья молчит, не говорит, что вопрос не снят, отвечайте. Вот и оказалось, что я выступила не просто на стороне правды и здравого смысла, а против Центра экспертизы СПбГУ.
– И тем самым его дискредитировали.
– Конечно. В заключении комиссии по этике написано, что я не заслуживаю высокого звания универсанта, потому что в обязанности универсанта входит достойно представлять СПбГУ во внеуниверситетской среде. Я на заседании комиссии говорила: "Коллеги дорогие, вам не кажется, что это эксперты Гришанина и Сафонова недостойно представляют университет тем, что они от лица университета пишут собачью хрень?"
Светлана Друговейко-Должанская понимает корпоративную этику совсем иначе. На комиссии она предложила коллегам представить, что кто-то из преподавателей рассказывает на лекции, что земля плоская и покоится на панцирях трех черепах, и спросила, нужно ли его поддерживать из соображений корпоративной этики. Но члены комиссии попросили ее не говорить глупости.
– Я говорю: "Спасибо, уважаемая этическая комиссия, за исключительно этичное выражение". То есть все это было предрешено. Я не удивлена, я была к этому готова, хотя оказаться персонажем скверного анекдота всегда странно.
– На самом деле это падение университета, но ведь оно же не сейчас случилось?
– Да, видимо. Но у нас все устроено так, что если ты не заведующий кафедрой, не входишь ни в какую комиссию, ты в университет ходишь общаться со студентами. Студенты прекрасные. А дальше, если ты с кем-то из коллег столкнешься в коридоре, ты с ним поздороваешься или, если он тебе симпатичен, зацепишься языком. Больше ничего. Действительно то, что происходит сейчас, выглядит довольно странно. И дело не только в политике. У нас, например, не перезаключили контракт с Людмилой Владимировной Зубовой, она с этого года не работает в университете. А она ученый мирового уровня, цвет университета. Никакой политики там не было, в отличие от меня. Она приходила, читала прекрасные лекции и писала исключительные книжки. В момент переизбрания Людмилы Владимировны Зубовой было абсолютно точно известно, что с осени все изменится, требования о необходимости публикации в конкретных журналах будут убраны (на тот момент в требованиях при переназначении на должность засчитывались статьи в непонятных журналах, лишь бы побольше, и не засчитывалась серьезнейшая монография. – СР). Но пока они еще были, с ней не продлили контракт.
– Уже давно слышно, что в университете взяла верх бюрократия, ученые стонут от притеснений и пренебрежения их насущными нуждами.
– После ухода Сергея Богданова (бывший декан филфака. – СР), конечно, все резко изменилось. Людмила Вербицкая (бывший ректор СПбГУ. – СР) тоже была во всех смыслах стеной и защитой, но все-таки когда ее назначили деканом, то уже тогда служебные обязанности декана были изменены, он стал чисто декоративной фигурой. Когда деканом был Богданов, мы развивались, писали учебники, словари. Он умудрялся не только породить идеи, но и собрать коллектив, найти деньги, чтобы эту работу обеспечивать. Это были золотые годы.
– Уже много лет университетские преподаватели жалуются, что их давно не отправляют в командировки, оплачиваемые университетом, что они ездят сами за свои деньги. Как это может быть вообще?
– Более того, я знаю прекрасную преподавательницу русистики, она мне написала, что получила в прошлом году стипендию на четыре месяца в Америке. Она даже не пыталась оформить ее за счет университета, хотя право такое у нее есть, а только хотела взять отпуск за свой счет. Декан сказал, что это нецелесообразно. И что она должна была свою переписку с "иноагентами" паршивыми представить тут же на суд начальства. Тогда она положила заявление о выходе на пенсию.
– А интересы студентов никто не учитывает?
– Нет. Когда я вернулась с заседания комиссии по этике, я тут же поставила в известность свою заведующую кафедрой, ведь накрывается магистратура "Филологические основы редактирования и критики", которую я придумала 20 лет назад с лишним и которую я веду. Понятно, что незаменимых у нас нет, но я не знаю, кто бы из моих коллег мог у нас вести курсы "Теория и практика редактирования", не потому что они плохи, а потому что они этим не занимаются. А со стороны мы звать никого не имеем права. Так что магистратура, видимо, накроется, а там конкурс 5–8 человек на место. Но это никого не беспокоит.
– Как вы считаете, в связи с подобными событиями, что у нас происходит с университетской наукой и образованием?
– Я не знаю, широты взгляда у меня нет. Когда я смотрю на свой факультет, я не хочу сказать, что все лучшие уехали, – это совсем не так. Но многие из лучших уехали. То есть нет уже таких уникальных ученых, как Петр Евгеньевич Бухаркин, специалист по литературе XVIII века. Что-то очень странное происходит. Поскольку я веду курс "Русский язык и культура речи" на первом курсе у западных отделений, я заинтересовалась, какие студенты каких групп ко мне ходят, и с изумлением обнаружила итальянцев. Раньше на итальянское отделение принимали каждый год, а сейчас нет. Я уже не говорю про португальское или про даже болгарское. То есть получается – не знаю, почему это происходит, – из-за чьей-то злой воли или из-за глупости.
– Вот вас уволили, что вы теперь будете делать?
– Честно сказать, я уже получила в первый же вечер несколько предложений, чрезвычайно лестных для меня. Причем так складывается, что я их все принять могу, а не только одно. Потом, слава тебе Господи, я получаю пенсию, у меня есть дети и внуки, которые меня не бросят и всячески поддерживают. Поэтому уж как-нибудь.
– Как вы считаете, в годы вашей юности страна развивалась, была надежда на науку, на развитие?
– Конечно была. Я школу окончила в 1982 году, на первый курс поступила, и Брежнев умер. Получается, что нас готовили к жизни в одной стране, а жить нам пришлось в совершенно другой. Но я же помню прекрасно старшую школу, студенческие годы, когда я уже понимала, что все над властью смеются. Формально все поддерживали существующий порядок вещей, но не было ни одного человека, который бы с увлечением смотрел выступления Брежнева. Это казалось какой-то декорацией, внутри которой мы перемещались, как живые люди. Хотя не было никакого ожидания перемен, несмотря на песню Цоя. А сейчас действительно огромное число людей увлечено государственными идеями – самодержавие, православие, народность. Сейчас времена гораздо более темные. Сегодняшняя политика строится на идее патриотизма, а это очень привлекательно. Тогда была идея построения коммунизма. Ну смешно же.
– Патриотизма тоже было выше крыши.
– Но не до такой степени. Я встречалась тут со своими однокурсницами, одной как раз исполнялось 60, взрослая девушка, я ее спросила: "Как дети?" Она рассказала, что с сыном они уже полтора года не общаются. "Он заявил, что собирается уезжать, когда это все началось, а мы его не поддержали". Я спрашиваю: "А из каких соображений не поддержали?" Но когда она сказала "из патриотических", я заткнулась. Не лезть же на баррикады: дорогая, ты что вообще, ты мать или где? Я знаю огромное количество безмозглых молодых людей, уехали в никуда и живущих на донаты, потому что не умеют ничего делать и не хотят, но и их я бы тоже поддержала: хорошо, я тебя буду содержать, сиди где-нибудь там, только чтобы, не дай Господи, тебя не забрали. И это выпускница филфака, заслуженный учитель Российской Федерации!
– Как вы это объясняете? Это чума, зараза, вирус, что это такое?
– Я, правда, не знаю. Очень многие говорят, что они с родителями не могут общаться, потому что те зомбированы. Моему папе исполнится на днях 86, два года назад он еще работал. У него источник информации ровно один – телевизор. Он смотрит час в день, как привык всю жизнь, новости в 9 вечера, интернетом не пользуется, СМИ не читает, но при этом мой папа доктор технических наук и у него с мозгами все в порядке. Он не зомбирован, но сама по себе идея о том, что война – это ужасно, у него присутствует. Мозг не запинаешь никакой пропагандой, если он есть. Он может верить каким-то частностям, но в целом он понимает, что происходит.
– Вы автор и участник стольких замечательных начинаний – и "Тотального диктанта", и школы редактуры, как вы считаете, эти вещи сейчас живы или нет?
– "Тотальный диктант" стало сложнее проводить, страны Запада его не проводят теперь, отношение к русскому языку понятно какое. Раньше сотни стран писали его. Понятно, что это люди, для кого русский родной, такой флешмоб, приятно получить пятерку… А сейчас – вполне можно понять, что такое отношение к русскому языку сформировалось. А что касается магистрантов, то у меня каждый год их по 10 человек, и примерно 8 из 10 устраиваются на работу по специальности. Почти нет в городе издательства, где не было бы наших выпускников. Когда подходит время выпуска, то мне из издательства Ивана Лимбаха, из "Симпозиума", из других пишут: присылайте нам ваших ребят. В университете никто этот курс не сможет вести, не знаю, что они придумают... Но все-таки к нам поступают лучшие студенты. Когда говорят, что СПбГУ один из лучших вузов страны – это репутация у него такая давняя, и пока она еще не погибла. Я имею дело с блестящими студентами, честное слово.
– Бродит сейчас такая идея, что возникнет некая мета-Россия за границей, а дома будет, конечно, рождаться что-то доброе, но главная культура окажется за границей. Как вы к этому относитесь?
– Отношусь плохо, причем в разных смыслах. Во-первых, обидно: я здесь, и я не считаю себя худшим представителем русской культуры. Уезжать никуда не собираюсь, и дело даже не только в папе, а в моей профессии, не в страхе, что я там окажусь на обочине жизни. Нет у меня идеи покидать эту страну, прекрасную во многих смыслах. Поэтому мне, конечно, страшно обидно, что к нам уехавшие интеллектуалы относятся как к людям второго сорта, а это совсем не так. Что касается отмены русской культуры, то понятно, что это острая реакция на происходящее. У меня есть очень большие надежды, что темные времена когда-нибудь рассеются. Если это произойдет достаточно скоро, то все вернется на круги своя. Много же говорили, что Вагнер не виноват в том, что его любил Гитлер, поэтому никакой отмены Вагнера не произошло.
– Значит, у вас все-таки есть надежда на то, что наука в России продолжится?
– Есть надежда. Слава богу, мы с вами пережили 90-е годы, про которые говорят, что они какие-то проклятые, а я их вспоминаю как время надежды. Слава богу, что эти годы в нашей жизни были. Я очень надеюсь на то, что это не последний этап в истории России. Дожить, конечно, хотелось бы.
