За три дня до начала V Международного кинофестиваля Lendoc, который проходил в Петербурге 23–27 августа, режиссер-документалист Светлана Стасенко узнала, что ее фильм снят с программы без объяснения причин. Позднее стало известно об анонимном доносе. Автор анонимки утверждал, что "на победу в конкурсе от Минкульта претендует фильм ярой русофобки Светланы Стасенко". Причиной же так называемой "русофобии" доносчик назвал некие посты в фейсбуке, которые Светлана, по ее словам, не писала. Официальных разъяснений случившегося от организаторов фестиваля не последовало.
Текст: "Окно"
"Я, безусловно, за мир. Но, если люди, желающие добра и мира своей стране, – "русофобы", то кто же тогда, извините, "русофилы"?" – написала Светлана у себя в фейсбуке, узнав про анонимку.
Чуть ранее фильм Светланы Стасенко "Здесь выживут только сарлыки" был показан в конкурсе неигрового кино на фестивале "Окно в Европу" в Выборге. Главный приз на этот раз не был вручен никому. "Мы пытаемся спрятаться за стенами нашей профессии, но жизнь вносит свои коррективы. Не можем вручить в этом году Гран-при", – загадочно заявил на подведении итогов фестиваля "Окно в Европу" председатель неигрового жюри Алексей Федорченко. В кулуарах же фестиваля говорили, что приз должна была получить Светлана Стасенко.
Она – сценарист и режиссер, автор десятков документальных фильмов, неоднократный лауреат российских и международных кинофестивалей. Ее новый фильм "Здесь выживут только сарлыки" – это рассказ о тувинских стоянках на самой высокой вершине Восточной Сибири, Монгун-Тайге, где разводят горных яков – сарлыков. Здесь не бывает туристов, а люди живут тем же укладом, что и тысячу лет назад.
В интервью "Окну" Стасенко рассказала о том, можно ли в сегодняшней России снимать честное документальное кино и почему даже этнография становится политическим и опасным сюжетом.
"Большой скульптурный портрет общества"
– Вы остаетесь в России?
– Да, конечно. Я же документалист, и мне важно то, что происходит здесь и сейчас. То, что происходит с людьми, что происходит с душами человеческими.
– А что происходит?
– Непонятно. Я пыталась разговаривать с людьми, которые, скажем так, придерживаются другой точки зрения. Начинаешь задавать им вопросы – и они начинают от тебя увиливать и как-то тебя тихо ненавидеть, потому что ответов у них нет. А мне важно понять; я же не пропагандист и агитатор, мне важно, что в душе у человека происходит.
– Такие разговоры, помимо прочего, еще и небезопасны.
– Ну, а как? Понимаете, если потерять себя, перестать быть равным себе, а дальше что? Я верующий человек, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что продать душу дьяволу легко, а обратно выкупить еще ни у кого не получилось.
– Самая безопасная линия поведения сегодня в России – молчать. Но документалист должен задавать вопросы и получать ответы. Где ваш баланс между верностью себе и безопасностью?
– Я задаю вопросы самым разным людям и слушаю ответы. Мое кино выстраивается вне меня. Драматургия выстраивается "по ходу пьесы", там нет моего присутствия, моего участия. И я рассказываю о том, как живут люди, как они чувствуют, как они ощущают этот мир, как они смотрят, как они видят, как они реагируют. И я считаю, что это очень важная работа. Это такой портрет общества, который очень важно не только зафиксировать, но и обобщить, вылепить – большой скульптурный портрет общества.
– Как вы выбираете, с кем говорить, с какой частью общества?
– На самом деле я выбираю не позицию, а историю. Я нахожу историю, интересную для меня, и начинаю смотреть, как она развивается, во что она трансформируется. Вот, например, у меня недавно вышел фильм, которому не дали прокатное удостоверение. Герои – мальчики из очень неблагополучной семьи. Мы повезли их в резиденцию Деда Мороза, в Великий Устюг. С одной стороны, была главная задача – внести в жизнь этих ребят что-то хорошее, светлое. А с другой стороны, мы хотели посмотреть, как они на все это будут реагировать. У них мамы нет, папа алкоголик – такая ситуация. И хотелось их как-то разбудить, посмотреть, будут ли они воспринимать что-то новое, чего они не знают, но что может быть для них интересно. Не восприняли никак.
– Им не понравилось?
– Они никак не отреагировали вообще. Вообще не поняли, что это. Какой-то Дед Мороз, куда-то их водят, какие-то скучные занятия… Вот единственная отдушина – это телефон. Телефоны, сами понимаете, не очень хорошие у них были, и самая большая трагедия случилась, когда у старшего мальчика он сломался. Мы были вынуждены скинуться и купить ему новый телефон, потому что он не мог эту трагедию пережить. И вот он там какие-то пошлейшие истории смотрит, где без мата только предлоги, и это его мир, а все остальное – за пределами его мира, и он уже не способен это воспринять.
– Но вы нашли что-то интересное в этой истории?
– Не столько интересное, сколько парадоксальное для меня: человек не просто не видит мир, он его не хочет видеть, он его отрицает активно. Вот это было неожиданностью. Я сама мама, у меня двое детей, у меня уже внучка, и я смотрю, как моя внучка, которой шесть лет, врывается, вторгается в этот мир, за все цепляется, ей все интересно, глазенки горят. А тут полное отсутствие интереса к жизни, к миру, к происходящему. Такие вот два зомбика, и это очень страшно. Там младшему ребенку семь лет, моей внучке шесть лет, но их рядом поставить невозможно.
Происходит вот что: папа алкоголик, и они живут на пособия, папа нигде не работает. Если папа выйдет на работу, он потеряет часть пособий, а по совокупности пособия – это больше, чем зарплата, на которую он в своей деревне может рассчитывать. То есть пить и получать пособия ему выгоднее, чем работать. И у детей этот пример перед глазами – пить, не работать, получать пособия. Других примеров нет. Парню 14 лет, 15 скоро исполнится, и я ему задаю вопрос: "Ну, хорошо, вот пройдет три года, на тебя не будет пособия, что ты будешь делать?" Он смотрит на меня квадратными глазами и не говорит ничего. Он не знает. Он об этом не думал.
– Почему такому фильму не дали прокатное удостоверение?
– Я не знаю. А это очень страшная проблема, которая существует в обществе и которую надо как-то решать. Если не будет изменен этот социальный вектор, когда человеку жить на пособие выгоднее, чем работать, это очень тяжело ударит по молодому поколению, по-моему. Потому что растут дети, у которых перед глазами вот эта модель, и другой нет. Это важно как минимум обсудить, понять, что такая проблема есть и она довольно обширная. Тем не менее прокатного удостоверения фильму не дали.
"Ну, вы же понимаете… – Нет, я не понимаю"
– И такая же история с фильмом "Здесь выживут только сарлыки"…
– Фильм про сарлыков сняли с фестиваля ЛЕНДОК. Его отобрали на фестиваль в числе других документальных фильмов и сняли за три дня до начала фестиваля. Причем самое интересное, что со мной переписывались, мне бронировали отель, шла обычная предфестивальная подготовка. Она шла, шла, в пятницу она еще шла, в понедельник мне должны были подтвердить бронь отеля – и не подтверждают. Я написала им: "Ребята, вы про меня забыли? Подтвердите мне бронь отеля". Мне не отвечают – час, второй, третий, полдня, вообще не отвечают. Я думаю: что-то тут не то. Открываю сайт. И если в пятницу мой фильм еще висел на сайте, в среду был на него пресс-релиз, то в понедельник фильм с сайта просто исчез. Мне вообще ничего не сказали, не написали. Я подняла на уши всех питерских друзей: что вообще происходит? И они уже добились того, что фестиваль мне все-таки ответил. "Извините, ваш фильм сняли с показа". Без объяснения причин. "Ну, вы же понимаете…" Нет, я не понимаю.
– А кто был инициатором?
– Я не знаю. Этот вопрос можно задать только дирекции фестиваля. Мне не дали никакого ответа. Прислали отписку: "Вы же понимаете… Вы талантливый человек, но мы ваше кино показать не можем". Естественно, я им написала ответное письмо: "Объясните мне, пожалуйста, причину. Я вменяемый человек, дееспособный, и я имею право знать причину отказа". И на это письмо мне уже не ответил никто.
– В фейсбуке вы рассказали про анонимный донос, в котором вас обозвали "русофобкой". А как вы узнали про него?
– А донос мне показали на открытии фестиваля "Окно в Европу". Там собралась целая кучка людей, которые что-то обсуждали, увидели меня и закричали: "Да не говорите ей, не говорите!" Я подхожу, говорю: "Что случилось? О чем вы мне не говорите?" И вот мне показали этот донос. Потом существо, которое эту гадость написало, начало рассылать это по разным адресам в телеграме, и несколько моих друзей прислали мне в телеграм вот этот донос, типа: "Света, что происходит?"
– В итоге Гран-при за документальный фильм никому не присужден. В комментариях к вашему посту один из друзей предположил, что донос появился именно потому, что на победу претендовал именно ваш фильм. Такое может быть?
– Вы знаете, я не Шерлок Холмс. Но разговоры такие ходили и ходят до сих пор.
О чем фильм " Здесь выживут только сарлыки"
Действие фильма разворачивается на горе Могнун-Тайга в Тыве. Его герои – сарлыки, крутолобые горные яки с густой длинной шерстью, и их пастухи. Пастухи трудоустроены в государственном предприятии, они выполняют план, для них устраивают праздники и конкурсы с призами и грамотами. А за этой формальной рамкой – та же жизнь, что и тысячу лет назад. Авторы фильма фиксируют удивительный сплав вечного и актуального: герои носят обычную современную одежду и участвуют в шаманском молебне о дожде (и дождь начинается сразу после). Молодая мама, по совету врачей, приносит ребенка в "шаманскую поликлинику", которая выглядит как обычный сельский ФАП, пока шаманка не достает бубен. Герои фильма говорят на тувинском, но слова "контрактник", "служба по контракту", "ветеран боевых действий" произносят по-русски: это слова не из их мира. На праздник в Кызыл-Хая, где пастухи соревнуются в скачках на яках, приезжает сенатор от Тывы Дина Оюн. Она вручает победителям грамоты "за сохранение традиций сарлыководства" и медали "Россия умеет побеждать". "Вы проводите этот праздник в дни, когда Россия отстаивает свой суверенитет, и наши ребята борются за это", – говорит она с широкой улыбкой. В семье, которая принимала в гостях съемочную группу, двое служат на "СВО" – сын и брат хозяина. В первой части фильма отец семейства показывает фотографии сына в военной форме. В конце – вся семья идёт к шаманке и просит защитить родных от гибели. Шаманка молит духов о "покровительстве и защите", а на экране кадры обряда чередуются с фотографиями бесконечных тувинских билбордов с лицами погибших на "СВО" молодых парней – тувинцев.
"Человек не существует вне контекста"
– Тема вашего фильма довольно мирная и нейтральная…
– Абсолютно! Высокогорные пастухи, которые занимаются совершенно экзотической профессией – пасут сарлыков. Причем это удивительная история, потому что пастухи считают, что яки – это их собственность, а яки так не считают. У них нет никаких загонов, они живут в горах, они могут побыть рядом с пастухами, потом уйти в горы, и пастух может неделю искать свою "собственность". В фильме пастухи рассказывают, что как только родился теленок, его надо привязывать, потому что если его не привязывать, то он не будет понимать, что он чья-то собственность. Хорошая аналогия, да? А если этот теленочек родился в горах, и его не привязывали, то он уже никогда не будет чьей-то собственностью и никогда не придет к человеку.
– А как вы нашли этих пастухов?
– Это чистое везение. Наверное, один процент жителей Тывы был на Монгун-Тайге. Мы туда ехали 13 часов по серпантину. Чудом не свалились в пропасть, не застряли в глине, не провалились в речку – в общем, было весело. Но мы туда добрались и были счастливы абсолютно, что добрались.
И снится до сих пор Монгун-Тайга, потому что место фантастическое, нереальное совершенно. И народ – какой он был тысячу лет назад, такой он и остался. Абсолютно дикие места, люди там живут так, как они жили в доисторические времена. Там нет связи, нет мобильных телефонов. То есть мобильные телефоны у них есть, но это просто для того, чтобы посмотреть фотографии, а поговорить по нему совершенно нереально – связи нет.
– А как они новости узнают? Тут, вообще-то, мир рушится.
– Вот для того, чтобы понять, что мир рушится, надо доехать в Кызыл-Хая. Это областной центр, и там в одном месте – в администрации – есть интернет. Туда можно сходить, зайти в интернет, и вам расскажут, что мир рушится. Так себе развлечение, по-моему.
– Но они хотя бы знают, что идёт "специальная военная операция" на Украине?
– У нашего героя сын на "СВО" и младший брат на "СВО". И там это очень распространенное явление, в процентном отношении – очень много.
– И как они к этому относятся?
– Никак. Вот идет "СВО"; призвали родных – значит, надо идти. Понимания, что именно происходит, там нет. Мобилизовали, отправили, поехал, выполняет приказ, будет воевать до победы. Все.
– Получается, что даже в этнографии не обойтись без актуальной повестки.
– Нет, конечно! Они абсолютные язычники, там шаманизм. И мать молится духам гор, молится духам рек, молится духам предков, чтобы с сыном все было хорошо. Они приглашают шаманку, шаманка делает обряд именно на спасение мужского рода, этот обряд у нас в фильме снят. У них нет в голове этих "укрофашистов". Вот призвали в армию, дали приказ, приказ надо выполнять. А мы молимся духам предков, мы хотим, чтобы он вернулся домой. Я же документалист, и мне важно понять, как у них это по-честному происходит. Мои фильмы всегда про то, как люди живут сегодня, как они видят мир, как ощущают себя в этом мире. А "СВО" для всей страны – основная повестка, но у всех эта тема по-разному трансформируется. Я за абсолютную свободу и абсолютную ответственность. Человек сам отвечает за себя, за свою жизнь и за свои действия. У каждого человека свои отношения с Богом. Может быть, это неправильная позиция, но у меня такая. Но даже человек, который живет на краю географии, находится, как мы видим, внутри сегодняшней повестки.
"Это реконструкторы, это не военные"
– Как мы дошли до того, что стали страной-агрессором? Для меня и всех моих знакомых начало войны было полной неожиданностью…
– Ну мы же с вами не смотрим телевизор. А люди, которые регулярно смотрят телевизор, рассказывают, что с 2014 года в Украине зрел этот самый фашизм, и был там фашистский переворот, и каждый раз, когда менялся президент, приходил новый фашист. Это прошло мимо меня и, видимо, мимо вас, но люди, у которых есть привычка регулярно смотреть телевизор, за восемь лет выучили, что там враги, которые бомбят Донбасс. Там, действительно, были боевые действия, гибли люди, в том числе и мирные жители, но никто же не задался вопросом, а с чего это началось? Я-то разговаривала со всеми этими ребятами непосредственно, которые пришли со Стрелковым из Крыма на Донбасс. Я с ними разговаривала лично, они мне рассказывали, как всё было, поэтому мне не надо телевизор смотреть. Я в принципе предпочитаю все узнавать не из телевизора, у меня работа такая.
– А вы разговаривали с ними под запись или нет?
– Нет, не под запись, к сожалению. Мне даже в голову не приходило разговаривать под запись. Мы собирались делать фильм к столетию РОВСа, это Русский общевоинский союз. Я, когда ещё делала фильмы для Первого канала, очень серьезно занималась историей Белой гвардии. И, собственно, так они на меня и вышли. Они хотели делать фильм к столетию РОВСа, который был создан в 1923 году Врангелем. Но мы с ними намного раньше познакомились, задолго до "СВО", как раз на почве Белой гвардии. И вот они очень подробно рассказывали, как это все происходило и чем это все закончилось.
– То есть это были реконструкторы?
– Да, в основном это были реконструкторы. На Донбасс в 2014 году пришли не военные, это были художники, это были серьёзные историки, кандидаты наук, это были литераторы. Прекрасно знавшие историю Белой гвардии, РОВСа, вообще Белого движения. Потом они начали набирать ополченцев, появились казаки, уже там, внутри. Люди, которые пришли со Стрелковым, их 54 человека было, – это действительно были реконструкторы, люди, которые много лет занимались изучением военной истории России.
– И чья-то игра превратилась буквально в мировой пожар.
– Ну, не совсем так. Действительно, на Донбассе было очень большое недовольство этим переворотом, Майданом. На Донбассе вообще было тяжело. Есть фильм, очень хороший, посмотрите, если попадется – "Шахта №8", это Марианна Каат, эстонский режиссер. Фильм снят в 2011 году, когда президентом Украины был как раз Янукович. Очень страшный фильм, его запретили в Украине в 2011 году. Там разрушенные шахты, беднота страшная на Донбассе. Несколько детей – брат и две сестры – остались фактически без мамы, мама спилась. И маленький мальчик, даже не подросток, лазает по обрушенным шахтам, достает оттуда уголь и продает, и на эти деньги они живут. Жуткое кино. Но это была Украина, где президентом был Янукович, так, на минуточку.
– Который родом оттуда, из тех краев.
– И парадокс: Янукович покинул Украину в конце февраля, а Стрелков со товарищи пришли в апреле, прошел всего месяц. Что люди с Донбасса могли знать про новую власть? Месяц прошел. То есть они фактически были недовольны той властью, которая была раньше, а не той, которая пришла после Майдана. Тогда, я думаю, вообще никто не понимал, что будет после бегства Януковича. Но на Донбассе, безусловно, были очень серьёзные пророссийские настроения. И ополченцев в первое время было очень много.
– И все-таки проблемы Донбасса надо было решать политическими способами, война – это тупик.
– Я в силу профессии много разговариваю с людьми, задаю вопросы. Когда мне говорят, что надо воевать до победы, я спрашиваю: "Прекрасно, но вы мне расскажите, как будет выглядеть победа". Мне ни один человек не рассказал, как победа будет выглядеть. Я так понимаю, что нет такого человека, который понимает четко, как это должно быть. Как выглядела победа во Второй мировой войне? Дошли до Берлина, взяли Рейхстаг, Гитлер покончил с собой – все, победили, подписали капитуляцию. Точно так же – подписанием капитуляции – закончилась Первая мировая война. Как здесь будет выглядеть победа – никто не понимает. Отсутствие у россиян образа победы отделяет эту "СВО" от всех остальных когда-либо проходивших войн. Пётр Первый: "Я хочу прорубить окно в Европу, мне нужен выход к Балтийскому морю, поэтому я пошел войной на Швецию" – это понятно. Дмитрий Донской: "Я хочу победить Орду, и я вышел на Куликово поле сражаться с Батыем" – это понятно. Здесь – образа победы нет, он всё время меняется и трансформируется. И люди в растерянности. Но вопросов себе всё равно не задают. Наверно, так удобней и безопасней.
"Я людям даю возможность высказаться"
– Вы, как документалист, можете сказать: все-таки российское общество сегодня в целом поддерживает или не поддерживает "СВО", если, конечно, можно эту общую температуру вообще измерить?
– Тут очень много всего намешано. "Своих не бросаем". Я хорошо помню, как в детстве мы районом на район ходили. Почему так важно было лупить ребят из соседнего района – просто на том основании, что они там прописаны? Если честно, я задавалась этим вопросом и даже вслух его задавала нередко. Но ответа ни разу не получила. В 2022 году я сама видела на окраине Москвы огромную очередь из людей, которые пытались сдать "гуманитарную помощь" – несли тёплую одежду, посуду, электрические чайники. Люди разных профессий возят в Донбасс эту гуманитарную помощь, помогают в госпиталях – я знаю таких людей. Многие россияне, которые поддерживают "СВО", искренне верят в правоту России и, кстати, очень по-человечески проявляют себя в этой ситуации. Просто вопросов себе не задают – и ужасно не любят, когда другие люди задают им вопросы. Очень точно сказала Светлана Сорокина в первые дни "СВО": "Сложным людям сейчас тяжелей всего". Но людей, которые не привыкли задавать себе вопросы, которые точно знают, что "правда одна" и ходить всем районом "стенка на стенку" – это правильно, потому что этим ты защищаешь своих, – таких людей, наверно, очень много. Они, безусловно, тоже очень разные, но что-то их неуловимо объединяет, а я пока не могу понять что. Вот и тема для дальнейших исследований…
– Интересно, что и в программе ЛЕНДОК, и в программе Выборгского фестиваля не было фильмов, воспевающих эту войну.
– В Выборге я смотрела программу, там было очень хорошее человеческое кино, но, действительно, отзвука "СВО" не было. "Как будто не было и нет войны", как пелось в старой советской песне. Но, насколько я понимаю, существуют сложности и в самом Минкульте с упоминанием "СВО", там как-то все очень непросто: вот так "СВО" можно упоминать, а вот так нельзя.
– Какие-то совершенно безопасные сегодня темы есть, как вы считаете?
– Не знаю, сложно сказать. Мне тут рассказали хороший анекдот, я его не знала, советский. Мужик приходит домой с завода и приносит всякие разные детали, хочет жене собрать стиральную машину, а сыну – велосипед, а все время получается автомат Калашникова. Вот у меня все время получается "автомат Калашникова", понимаете. Я поехала к этим сарлыкам, а кто знал, что в семье передового сарлыковода двое родственников на "СВО"? А я же документалист, мне было важно их отношение к этому. Оно абсолютно уникально! И опять получился "автомат Калашникова". Ты можешь снимать хоть на Эвересте, но вне временного контекста все равно не получается, время стучит.
– Светлана, вы чувствуете себя в безопасности?
– Ну, я же не делаю ничего противозаконного, я просто исследую жизнь людей. Мне безумно интересно. Сейчас жизнь, с одной стороны, очень тяжёлая, потому что любые военные действия – это всегда огромная трагедия для страны, а с другой – всё настолько выпукло, настолько обострено, что это какой-то "клондайк" для документалиста. Помните же: "Рождённые в года глухие пути не помнят своего. Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего". Всё, что сейчас происходит, войдёт в историю страны, и какой её будут знать наши потомки, зависит от нас не в последнюю очередь.
– А не возникает у вас желания соломки-то подстелить – уехать?
– И что я там делать буду? У меня же кино про людей. Я людям даю возможность высказаться, проявиться, и из этого получается история. Кто-то считывает первый слой, кто-то – второй, третий, четвертый. Мне вот это интересно. Про людей, которых я люблю и пытаюсь что-то про них понять.
