Ровно полгода назад, 24 февраля, мы со старшим сыном вышли утром на кухню и увидели на столе половинку тетрадного листа бумаги, на котором шариковой ручкой огромными буквами было написано одно слово: "ВОЙНА". Листок оставил младший сын, ушедший из дому первым и первым включивший "Эхо Москвы". Тогда еще никто не знал, что это слово в России будет запрещено, муниципальный депутат Алексей Горинов еще не получил за него 7 лет колонии. И "Эхо Москвы" еще не закрыли, и "Дождь", и "Новую газету". И сотни тысяч русских еще не ломанулись в Грузию, Армению, Латвию, Казахстан, куда угодно – лишь бы подальше от этого ужаса и бреда.
Помню, что сильнейшим впечатлением первых дней войны было осознание того странного факта, что самые умные люди, строившие прогнозы на ближайшее будущее, ошиблись – они были уверены, что войны не будет. А те, кто казались гораздо легковеснее и глупее, выбились в мудрецы – вопреки интересам страны и здравому смыслу война таки началась. Полгода назад здравый смысл был отменен. Ощущение, что я живу в перевернутом мире, не покидает меня все это время.
Вроде бы полгода – не так много, но это – как сказать. Новорожденный ребенок за это время успевает пройти колоссальный путь – вот он уже сидит, улыбается, узнает маму, папу, бабушку, держит игрушку. Трехмесячная Кира из Одессы успела пройти всего половину этого пути, когда ее вместе с мамой убил российский снаряд. И это не единственный младенец из 363 убитых российскими снарядами украинских детей, который не скажет своего первого слова, не сделает своего первого шага. Кто-то из этих детей никогда не пойдет в детский сад, кто-то в школу, кто-то никогда не поступит в вуз, и никто из них не вырастет и не родит своих детей. 363 – официальная цифра на 20 августа, по данным украинской генеральной прокуратуры, но сколько детей погибло в Украине на самом деле, хотя бы в том же Мариуполе, где всех убитых вряд ли когда-нибудь сосчитают, никто не знает. Но 363 ребенка уже точно убиты за это время.
Полгода – много это или мало для российских ракет, каждый день лупящих по украинским школам, училищам, университетам, больницам, рынкам, стадионам, театрам, домам культуры и концертным залам? Много это или мало для Запорожской АЭС, висящей на волоске? Много это или мало для сожженных украинских полей и зернохранилищ, для трактористов, подорвавшихся на минах, для тех, кого заталкивают в подвал и пытают – чтобы что? Чтобы заставить спеть гимн России? Чтобы принудить пойти на службу оккупационным властям? Просто так – чтобы понимали, кто тут теперь хозяин? Десятки стертых с лица земли городов и сел – это много или мало за полгода? Мариуполь, Краматорск, Буча, Винница, методично убиваемый Харьков – это много или мало?
Полгода – это много или мало для тех потоков лжи, которые изливаются на российского обывателя – он не лопнет, заглатывая тонны телевизионного яда?
Вообще, за полгода с начала "СВО" от всего этого можно было бы свихнуться – просто от сознания того, что твоя страна – от твоего имени, между прочим, – методично утюжит, насилует, убивает, разграбляет, уничтожает соседнюю страну, с какого-то перепуга посчитав ее частью своего государства. А оттого, что твои сограждане как ни в чем не бывало поддерживают этот ужас, – можно было свихнуться вдвойне.
Тому, что я не свихнулась, есть только одна причина. По разделенной стране – давным-давно разделенной, а не сейчас – носятся не только бесы, подстрекающие к убийству. Чем они злее, чем кромешнее мрак вокруг них, тем ярче сияют праведники, явившиеся как будто из ниоткуда, но ведь так всегда бывает в годины бедствий. Вот Григорий Михнов-Вайтенко, правозащитник, епископ Апостольской православной церкви, создавший грандиозную сеть помощи беженцам из Украины, благодаря которой они могут лечиться, вот журналист Галина Артеменко, решившая, что простые человеческие дела сегодня важнее любых профессиональных достижений, и превратившаяся в волонтера, отложив написание текстов до лучших времен. Оба они живут в Петербурге, оба – как магнит железные опилки – притягивают к себе людей, которым не все равно, которые хотят помочь украинцам, сорванным с насиженных мест, лишенным дома, работы, друзей и близких, привычного быта, родной земли, искореженной нашими бомбами и танками.
"Я дико устала, но надо идти и не останавливаться, потому что остановишься – и уже снова не запустить мотора. Ляжешь – и не встать. Надо идти, пока ноги ходят. Это не навсегда.
Если мы не доживем, доживут другие.
Каждый из нас, не соглашаясь любыми способами со смертоубийством, приближает свет.
И да, принесите мне, пожалуйста, учебники по грамматике английского и сборники упражнений для женщины из Волновахи", – пишет Галя Артеменко, к которой тянутся гроздья рук с этими самыми учебниками, одеждой, лекарствами, ноутбуками – всем тем, что необходимо людям, за которыми смерть гналась по пятам, но, к счастью, не догнала. Все это складывается у Гали под столом, а потом попадает к адресатам, ее квартира – это перевалочный пункт для вещей и людей, а прекрасные Галины тексты пока подождут, так она решила.
Григорию Михнову-Вайтенко помогает его жена Наташа. С Наташей Сивохиной мы познакомились в октябре 2015 года по печальному поводу – когда у молодой таджикской мамы Зарины петербургские полицейские отобрали пятимесячного сына Умарали, в ту же ночь умершего в больнице при странных обстоятельствах. На следующий день толпы разгневанных горожан не вышли на улицы, не принесли цветы и игрушки к дверям таджикских мигрантов, не потребовали разобраться в гибели ребенка и наказать тех, кто безо всяких оснований отобрал его у матери. Вышла Наташа и еще одна гражданская активистка – с плакатами в руках. А потом мы с Наташей ходили в Смольный подавать заявку на митинг на Марсовом поле, и его согласовали, и он прошел, хотя Умарали было уже не вернуть, и виновных в этой маленькой смерти, естественно, не оказалось. Но, может быть, шум, поднятый вокруг этой смерти, сохранил жизнь какому-нибудь другому младенцу, которого уже не отобрали у мамы ради галочки о проделанной работе.
Тогда Наташе было не все равно – и сегодня ей тоже не все равно. И Грише не все равно, и Гале, и огромному кругу людей, носящихся в их орбите с таблетками, деньгами, телефонами врачей, соображениями, где достать инвалидную коляску, ингалятор, билеты на самолет, поезд, автобус. А есть и другие круги и орбиты, векторы, линии, чаты, И среди моих ближайших друзей тоже есть те, кому не все равно, и это дает мне горькую, но все-таки радость: значит, они тоже не соглашаются со смертоубийством, тоже приближают свет.
За эти полгода жизнь круто изменилась, в том числе моя. Я боюсь просыпаться – сколько еще погибло в Харькове, Николаеве, Бахмуте, сколько еще парней из глухих российских краев отправились за "ленточку" убивать украинцев – за обещанные крутые бабки или объевшись пропагандистской белены, сколько их не вернется домой и сколько вернется – навсегда искалеченными, несущими насилие и разрушение к себе домой.
Я боюсь думать о том, что будет с миллионами людей, которые сегодня повторяют вслед за телевизором, что наши высокоточные целятся только в военные объекты, а если куда-то не туда пальнут, то не со зла и случайно, а города свои украинцы разбивают сами. Ведь когда-нибудь они узнают правду. Вернее, их заставят ее узнать. И что останется в их душе – пустота, ярость, новый ресентимент – залог новой бойни?
Что будет с мастерами культуры – актерами, режиссерами, поэтами, бросившимися воспевать войну и призывать к уничтожению Украины? Кстати, полгода для полного превращения в "культурных ястребов" – это мало или много?
И о себе я тоже боюсь думать – когда я смогу вернуться в свой утраченный дом, где на подоконнике, я знаю, все еще лежит тот страшный тетрадный листок с запрещенным словом.
Софья Рогачева – журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции