"С этой минуты от тебя ничего не зависит". В аду приемного покоя

Повесть "Покой. Рассказ из современной жизни" петербургского писателя Наталии Соколовской, опубликованная в журнале "Знамя", это пронзительный рассказ о смерти ее 91-летней матери, заразившейся ковидом в петербургской больнице. О пандемии и ее жертвах написано множество статей, постов в соцсетях, есть заметки и дневники волонтеров, но "Покой" – едва ли не первое художественное произведение на эту тему.

Из повести "Покой": "…два первых приемных покоя слились в моей памяти… в первом был полуголый старик, сидящий в инвалидном кресле со стершимися подлокотниками, а во втором – полуголая женщина, лежащая на шаткой каталке без ограждений. Я помню, что концентрировала внимание именно на этих двоих, чтобы не думать о том, что рядом со мной находится моя мать, которой я ничем не могу помочь и которой на моих глазах и при моем бездействии с каждой минутой становится всё хуже".

Художник, эссеист Катя Марголис написала на своей странице в фейсбуке: "Этот текст трудно вместить, но я бесконечно благодарна Natalia Sokolovskaya, что она нашла в себе силы его написать и опубликовать. Эта небольшая повесть принадлежит теперь большой литературе в одном ряду с блокадными текстами".

Наталия Соколовская напоминает, как все начиналось: вот с прилавков сметают гречку, туалетную бумагу и макароны, вот появляется народная Стена Плача по врачам, которых умирает все больше, потому что не хватает средств индивидуальной защиты, вот по микрорайону ездит машина и голос из громкоговорителя рекомендует не выходить из дома без крайних нужд, вот из аптек пропадают маски, вот "местные чиновники сообщают о создании за чертой города ковидных кладбищ, где специальные бригады могильщиков будут хоронить нас в запаянных гробах, без сопровождения родственников". Все это было, просто человеческая память комкает и засовывает подробности в дальний угол сознания, а именно они-то и важны для понимания происходящего. А потом начинается непосредственный рассказ о личных событиях. Вспоминать о потере близких тяжело всегда, особенно когда мы знаем, что не смогли сделать для них все, в чем они нуждались. Именно так произошло с Соколовской: она уверена, что ее мать заразилась ковидом в приемной покое якобы "чистой" больницы, куда пожилую женщину привезли с камнем, закрывшим желчный проток. Потом ее перевели в ковидную больницу, а через несколько дней в больнице оказалась и автор текста.

Наталия Соколовская

– Я просто задыхалась, я понимала, что если не напишу, то буду физически и морально самоуничтожаться. Вчера я листала вотсап и наткнулась на переписку с сиделкой – и почувствовала, что опять не могу дышать. Накатил ужас тех дней, когда я понимала, что мать умирает и мне никто не может помочь, а мы все находимся внутри системы, враждебной человеку. В медицине бывает разное, бывают хорошие исходы, но в экстремальных ситуациях ты зачастую обречен. Я помню это состояние, когда ты мечешься, как животное в клетке, в своей квартире и понимаешь, что твой близкий человек, твоя плоть и кровь находится там, где ты больше не можешь помочь. Ты все сделала, но этого безумно мало, чтобы спасти человека. И человек умирает недостойно – один, ночью, мучаясь, и рядом никого нет. Вот что ужасно.

В 2019 году мама дважды попадала в больницы, и мы с ней дважды проходили ад приемного покоя. Не только по моим собственным впечатлениям, но и по постам и комментариям в фейсбуке, по отзывам людей я вижу, что приемный покой – это некая реперная точка практически для всех, кто сталкивается с нашей медициной. То, что там происходит, настолько странно, настолько антигуманно, настолько пропитано безразличием к человеку! Я выделяю именно приемный покой, отделяю его от больницы – как дело рук медицинских чиновников. Это система, в которую попадают и больной, и врач, и ни для того, ни для другого она непригодна. Особенно страдают, конечно, больные, но и у врачей происходит выгорание: они изо дня в день видят многочасовой ад, через который проходят пациенты. И врачи вынуждены выставлять некую заслонку, защиту, иначе невозможно выйти из этого без повреждений. Мне их очень жалко – я разговаривала со многими, и никто не рад тому, как чудовищно функционирует по протоколам Минздрава приемный покой.

– То есть с двумя приемными покоями вы познакомились еще в 2019 году – а во время пандемии все было так же или хуже?

– Сейчас, во время пандемии, это уже принимает формы античной трагедии: ты туда попадаешь и понимаешь, что с этой минуты от тебя ничего не зависит. Ты уже не волен ни в своей жизни, ни в жизни человека, которого сопровождаешь.

Из повести "Покой": "У больного сначала берут кровь из вены, потом, в другом конце помещения, измеряют давление, потом, опять в другом отсеке, снимают кардио­грамму, потом, в конце длинного коридора (кресло-каталка подскакивает на старом кривом линолеуме) делают рентген, потом, на другом этаже (коридор, тряска, лифт), делают КТ, потом… потом… – пишет Сколовская в своей повести. – … я говорю, что моей матери становится всё хуже и нужна помощь, а мне отвечают, что тут "все такие" и что "у нас персонала не хватает", и еще говорят: "ждите, когда будут готовы результаты всех анализов"… Тогда я опять бегу туда, где оставила мать, и … заглядываю в глаза врачам, медсестрам и санитаркам, и с ужасом замечаю, что … эти минуту назад такие внимательные "люди в белых халатах" почему-то теперь не могут смотреть мне в глаза, и мне хочется кричать на них, обзывать последними словами, и вдруг я понимаю: ведь это их единственная защита – не смотреть на меня. Не смотреть. Потому что… они такие же заложники не ими придуманного распорядка действий, потому что все вместе мы лишь топливо для огромного тяжелого механизма, которой движется с заданной кем-то скоростью и в заданном кем-то направлении …"

– А о каких больницах идет речь?

– Первая больница, куда она поступила по скорой с камнем, застрявшим в желчном протоке, это 26-я больница. Там ей не очень удачно сделали операцию – камень не удалили, только поставили стент, и нужна была вторая операция. Ее должны были выписать, чтобы дать время восстановиться. И тут мы узнаем, что обе больны ковидом. Мы оказались разделены, и я уже не владела ситуацией. А довериться системе – это значит обречь себя на большие неприятности. Ведь именно в этой больнице мы обе были заражены ковидом. Не заразились, а именно: были заражены. Я пришла в этот приемный покой несколько дней назад – специально. Я прошла по всем коридорам, где мы были в феврале, и за полгода там ничего не изменилось, туда везут всех без разбора, и там нет ни одной обеззараживающей лампы, только одна маленькая в боксе для забора крови. В огромных коридорах с закутками сидят люди, кашляют, чихают, их не проверяют – болен, здоров, есть у тебя ковид или нет. Только уже перед отправкой на отделение берут мазок, просто формальность, когда люди уже наглотались вируса… Я помню, как мне сиделка сказала: "Ну, у нас с отделения каждый день одного-двух людей увозят с ковидом". Мы с мамой попали в этот приемный покой 8 февраля, и через 12 дней заболели одновременно. Так заболеть – это был мой самый страшный сон с начала пандемии, и он осуществился: я даже не могла собрать ей вещи и проводить во вторую больницу. И это не частный случай – таких случаев полно, люди рассказывают истории о своих очень пожилых родителях и, уже похоронив, умоляют о прощении – потому что отдали их в руки государству. Они заразились и погибли. Когда люди заражаются в приемном покое или в отделении, это результат должностных преступлений.

Носок, который мама Наталии Соколовской так и не успела довязать.

Именно во время пандемии в памяти Соколовской с новой силой всплыли те первые приемные покои, через которые она прошла вместе с мамой.

– Я сказала раньше, что старик был полуголый. Это не совсем так. Вряд ли можно считать одеждой огромный, раздувшийся от мочи подгузник. Старик был маленький, кожа его напоминала смятый коричневый пергамент, у старика были узкие детские плечи, выпирающие ключицы, голый череп и нос, почти касавшийся верхней впалой губы. Он был похож на муравья со вздувшейся задней частью и на известные изображения Махатмы Ганди. У него было безмятежное лицо и ласковые глаза. Когда мы оказались в приемном покое, он уже сидел здесь, а теперь мы сидели здесь уже пятый час.

Я не обо всем написала – еще Лессинг сформулировал так называемое "правило Лаокоона": произведение искусства не должно быть перегружено натуралистическими подробностями, иначе в них потеряется та высшая правда, о которой думает художник. Так, я не написала о том, что уже в ковидном Госпитале ветеранов войн во время переездов с отделения на отделение где-то забыли ее вещи, и она, без возможности переодеться целую неделю, в последний час свой была в единственной жуткой рубашке, без возможности переодеться. Это настолько страшно, что когда начинаешь вспоминать, хочется возмездия – но кому? У несчастных врачей мозги уже плавятся, система не справляется, не может быть человечной. Уже после ее смерти вещи искали несколько дней, и только когда я кому-то из начальства позвонила, их нашли. Я не написала в повести и о том, что у нее умудрились потерять верхний зубной протез, мне потом вернули только нижний. Так нельзя. Мы боготворим наших врачей, и действительно, они работают жертвенно, многие погибли, это был передний край пандемии. Мы знаем, как они работали, когда наше петербургское начальство даже масками не могло всех обеспечить, не говоря о нормальных средствах индивидуальной защиты, и врачи были безо всего – это все равно что идти в чернобыльский реактор в шапочке из фольги. Но правда остается правдой, и из великой благодарности врачам молчать обо всех этих безобразиях невозможно.

– Они касаются именно организации, а не лечения?

– О лечении я не могу судить – поскольку некому ответить на мои вопросы, я их просто не задаю, хотя они у меня есть. Болезнь действительно неизвестная, лечили всех на живую нитку, протоколы менялись по ходу, тут все понятно. И мама, конечно, была человеком очень пожилым, но, попав в первую больницу, она еще читала газеты и слушала "Эхо Москвы", с головой у нее было все в порядке, по телефону мы разговаривали. Но с момента переезда в ковидный Госпиталь для ветеранов войн все покатилось – стресс был уже от самого переезда: с организмом происходит что-то странное, меня нет, ее куда-то везут. Сравнение моей повести с блокадными текстами мне кажется все-таки чрезмерным, но по вранью чиновников, по сокрытию фактов… Тогда, в блокаду, было все так же… Сколько умирает, сколько попадает в больницы, справляются ли больницы… Нам надо знать истинное положение вещей не для злорадства: мол, опять не справляются. Нам же надо знать истинное положение вещей не для злорадства – сколько людей заболевает, сколько умирает, сколько попадает в больницы, справляются ли они. Это надо, чтобы мы могли помимо них, начальников, хозяев нашей жизни, выработать стратегию выживания – независимо от них, потому что им на самом деле котенка доверить страшно, не то что людей.

Из повести "Покой": "Здесь были другие, но те же врачи, и то же следование стандарту: давление, кровь, кардиограмма, УЗИ, рентген, КТ и что-то еще и еще, за что государство выделяет больнице деньги, и поэтому человек, прежде чем ему окажут реальную помощь, должен любой ценой пройти полный круг испытаний, даже если он лежит на дрянной клеенчатой каталке в собственной моче и давится собственной зеленой блевотой, бормоча между приступами дурноты, что хочет умереть, умереть, только пусть поскорее все кончится, и этот человек – моя собственная мать".

– А ваш собственный больничный опыт тоже был неудачным?

– Я попала в новую, очень хорошую больницу на улице Ленсовета (переоборудованная под ковид поликлиника № 42. – СР). И я была ходячей, могла себя обслуживать и за себя отвечать до известной степени. Это не та ситуация, в которую попала моя мать. В нашем отделении был замечательный персонал, который весь, кстати, переболел. Это особая история, когда медсестры и врачи понимают, что происходит с больным, потому что они сами это пережили. Но кровати были самые дешевые, с прорезиненными матрасами, сквозь которые ощущалось железо. А ведь в больницу попадает много пожилых людей – спины болят, руки болят, с этих кроватей не встать. Мне приятельница привезла одеяло, и я его под местный матрас подложила. Или тупые иглы, потому что тонких не завезли. Там была одна медсестричка, она сама покупала тонкие иголки, говорила – мне жалко людей. Разве это нормально? Про питание я не говорю, никто в этом смысле и не ждет ничего особого от больниц, но был холодильник, куда можно было положить передачи, И, кстати, в коридорах непрерывно работали обеззараживающие лампы, и в палатах они тоже стояли.

– Вы болели не очень тяжело – почему все-таки поехали в больницу?

– Держалась высокая температура, и я боялась цитокинового шторма, боялась потерять контроль над ситуацией. Я понимала, что мама на мне, что мне надо быть в форме, чтобы ее забрать, я готовилась к этому, мне уже пообещали для нее матрас от пролежней, оставшийся, кстати, от матери, тоже зараженной ковидом в больнице и погибшей уже дома, успев заразить дочь и зятя. Я провела в больнице две недели, в атмосфере особой доверительности персонала, жалостливости сестричек и нянечек. Там много пожилых, им тяжело, многие растеряны и не понимают, что происходит. Я видела через открытую дверь, как ухаживали за одной 84-летней женщиной, как подгузники ей меняли, как пытались накормить, и я думала про свою мать. Тогда я еще надеялась на что-то… Когда ее перевели в новое отделение, туда не пустили сиделку, которой было уже заплачено вперед за работу. И когда мать за несколько дней до смерти позвонила в полпервого ночи и сказала, что она больше не может и готова покончить с собой, я позвонила сиделке, но она не взяла трубку, я ей написала, но она не ответила. Как можно воспитать в себе такое равнодушие?.. Это было ужасно. Я не знаю, как я ту ночь прожила.

– А разве нет возможности экстренного звонка в отделение?

– Телефоны отделений убрали с сайта. С сиделками очень странная история, все было оплачено, у меня в телефоне все чеки сохранились. Но теперь я понимаю, сколько лукавства в отношении тех же сиделок с родственниками опекаемого ею человека… Это вещи, о которых как бы не принято говорить, но знаете, ребята, вы такое сделали со мной и моей матерью, что у меня пропала охота миндальничать.

– Евгений Сидоров, литературный критик и историк литературы, написал, что ваша повесть "как реквием или неведомый круг нормального повседневного нашего Ада. Читать трудно, сердце болит". Вы согласны с таким определением?

– Да, конечно. Мы в сословном нашем государстве учтены и сосчитаны в каких-то кабинетах, мы – цифры безвозвратных потерь… Это стало повседневностью. И вот, – возвращаясь к блокаде, – мы узнаем все новые имена погибших, дневники читаем – так же наши потомки через оставленные нами свидетельства и через документы, которые неизбежно отложатся в архивах, узнают, что с нами происходило. Это знание сейчас начальники стараются заткнуть, замуровать. Нет, не дождетесь: все тайное становится явным, мы будем собирать книгу свидетельств людей, прошедших приемные покои, пускай для будущего останется этот страшный человеческий документ.

Из повести "Покой": "На каталках – две женщины. Одна лежит, скрючившись и отвернувшись к стене. Это моя мать. Другая лежит на спине, прикрытая тонкой мокрой простыней. Ее никто не сопровождает, она одинока, словно муравей-Ганди из прошлой больницы. Под простыней женщина голая, подгузник, надетый на нее много часов назад, насквозь промок, и моча тонкими струйками стекает на пол. Никому нет дела до женщины, которая лежит на скользкой от мочи холодной клеенке".

Наталия Соколовская уверена, что систему, когда больной в приемном покое, где все происходит очень медленно и без того, еще и ждет долго результаты анализов, нужно срочно менять. Происходящее в приемных покоях она считает преступлением против человечности.

– Мать старалась не беспокоить меня лишний раз, но, я уже говорила, однажды ночью она позвонила и сказала: "Я хочу покончить с собой, я больше не могу, я просто переброшусь через перила кровати. Я не помню, что я говорила – я орала и старалось ее заговорить. Я думаю, она просто устала от этой бессмысленной больницы, где ее переводили из отделения в отделение, и в новом отделении отменяли то, чем лечили в старом. Она была человеком с абсолютно ясным и трезвым умом. Ей был 91 год, но она, в отличие от меня, помнила наизусть все телефоны, все факты жизни семьи, все биографии. Она всю жизнь проработала инженером-экономистом, плановиком, работала в "ящиках", на оборонку. На ее дни рождения, даже на 90-летие, приходили ее младшие коллеги. Она абсолютно трезво оценивала все происходящее в стране, у нас с ней никогда не было на этот счет никаких разногласий. Год, когда началась пандемия, был для меня особенно нервным, потому что мама привыкла быть самостоятельной. Конечно, по врачам мы давно уже ходили только вместе, но в магазины она ходила сама, и уговорить ее остаться дома было невозможно – ей до последнего было важно сохранить независимость.

– Люди уже вроде бы знают, что ковид – это не шутки, а беречься по-прежнему не хотят.

– Когда я вижу, как соотечественники бьются за право не носить маски и не вакцинироваться, я думаю: "Ребята, вы и так зачастую, сами того не понимая, стоите в коленно-локтевой позиции, у вас отняли право голоса практически во всем – и вы сейчас боретесь за эти масочки?! Ну, давайте, вперед…" Все это так ничтожно, так глупо перед лицом того нового, грозного, неизведанного, что принесла в мир новая пандемия и с чем нам предстоит теперь жить. В 1919 году пандемия испанки унесла жизнь моей прабабушки Марии. Сто лет спустя погибла от ковида ее внучка Ирина, моя мать. А мне – всем нам, надо использовать данный нам шанс осмыслить происходящее.