Лидера псковского отделения партии "Яблоко" Льва Шлосберга и его супругу Жанну обвиняют в дискредитации Вооруженных сил России. Пока заведено административное дело, но политик не исключает, что преследование может продолжиться и в уголовном поле. Режим готов к полному уничтожению инакомыслящих, рассказал он в интервью корреспонденту Север.Реалии.
Лев Шлосберг, политик
14 апреля в 21:45 сотрудники псковского Центра "Э" остановили машину Льва Шлосберга и вынудили последовать на допрос. В полиции Шлосберг пробыл почти до полуночи.
Накануне протокол по части 1 статьи 20.3.3 КоАП РФ – "Публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных Сил Российской Федерации" – был составлен на Жанну Шлосберг, супругу политика, за публикации во "ВКонтакте", ей повестку поздно вечером принесли на дом. У Льва Шлосберга повестки не было, выходные он собирался провести в Москве, где проходит съезд партии.
"Сначала сотрудники центра "Э" пришли к нам домой, но мы не встретились. Я, узнав о приходе гостей, позвонил им и спросил, в чем причина визита. Мне сообщили, что им поступил ещё один материал (уже в отношении меня) и нужно составить протокол. Я сообщил, что уезжаю в Москву, вернусь в понедельник, предложил встретиться в понедельник. И мы, как я услышал, спокойно договорились о встрече. Но сотрудники центра "Э" остановили нашу машину по дороге в городе, когда мы с водителем выезжали в Петербург. Сказали, что "ситуация изменилась" и составить протокол нужно именно сегодня. В итоге в 21:45 мы "изменили траекторию движения". Я никогда не спорю с полицией в таких ситуациях. Попросили проехать с ними – значит проедем. Поехали на двух машинах – сотрудники и мы с водителем", – написал потом Шлосберг в своих соцсетях.
Лев Шлосберг перед задержанием на акции 23 января 2021
Предмет протокола, сообщил он, "прямая видеоцитата из эфира федерального канала месячной давности". Даты судов пока не назначены.
Административное дело, заведенное на него, Лев Шлосберг называет "продолжением достаточно давней истории".
– Собственно говоря, ничего удивительного в этих событиях нет. Было совершенно понятно, что при той политической позиции, которую занимаю я, и не только я, такого рода протоколы неизбежны. Это не вчера началось и не завтра закончится, – говорит Шлосберг. – У меня нет никаких специальных прогнозов ни на ухудшение, ни на улучшение. Мы сейчас находимся в ситуации, когда мы живем фактически в режиме реального времени. Сегодня происходит то, что происходит. Мы оцениваем сегодняшние события. Мы все в зоне высокого риска. Это такое понимание, которое сейчас сопровождает нашу жизнь.
– Это административное дело заставит вас замолчать?
– Нет.
– А задуматься об эмиграции?
– Нет.
– В 2014 году вы занимали такую же антивоенную позицию. Но тогда была возможность свободно высказывать свое мнение, вы открыто говорили об аннексии Крыма (в противовес официальному "возвращению в родную гавань"). Сегодня любая попытка высказать несогласие с происходящим жестко пресекается. А прошло всего восемь лет…
– В течение этих восьми лет готовилось то, что происходит сейчас. Готовилось тщательно, планово, системно. До последнего времени это почти никто не понимал и не хотел понимать. Люди отказывались верить в ужасную реальность. В 2014 году система сделала принципиальный выбор, но не была готова к тотальной зачистке общества, к тотальной зачистке оппозиции. Система была готова к травле, система была готова к подавлению. Но еще не была готова к уничтожению инакомыслящих. Сейчас система готова к уничтожению инакомыслящих.
Захороние гражданских лиц возле Бучи под Киевом, эксгумация
– К физическому уничтожению?
– К любому.
– Вы общаетесь с самыми разными людьми: избирателями, политиками. Что можно сказать о настроении людей в Пскове?
– Я общаюсь не только в Пскове. Я общаюсь с людьми в Псковской области и за пределами области. Для абсолютного большинства людей все, что сейчас происходит, стало внезапным, абсолютно внезапным, люди не ждали таких событий. Но люди по-разному это воспринимают. Есть люди, которые это воспринимают долгожданным воплощением неосознанных желаний, то есть они не думали о том, что это может происходить, но им нравится то, что сейчас происходит. Это отвечает на их внутренние потребности в насилии, агрессии, подавления инакомыслия. К сожалению, такие люди есть. Их не так много, на самом деле, но они очень шумные. Они пользуются поддержкой властей, они сейчас находятся на некоем гребне общественного влияния. Есть люди, которые растерялись, – этих людей очень много. Я даже предполагаю, что этих людей сейчас большинство в нашей стране. Они не понимают, как жить в новой ситуации. Вроде внешне ничего не изменилось. Те же улицы, те же люди, те же магазины, та же жизнь, та же работа, а все другое. И осознание реальности приходит к этим людям очень медленно. Это люди, в подавляющем большинстве своем не политические. И у них не хватает знаний, понимания ситуации для того, чтобы осознать происходящее. И, наконец, есть люди, которые разделяют наши ценности. Эти люди почти все глубоко шокированы, эти люди возмущены, готовы высказываться, в том числе в форме публичных акций. Но законодательство не позволяет высказываться. Мы живем в ситуации военного времена без введения военного положения. Это некое ноу-хау, когда приняты законы военного времени без введения военного положения. К этой реальности привыкнуть очень трудно, адаптироваться к ней практически невозможно, потому что никогда невозможно предположить, какое сказанное тобой слово может быть роковым.
– В Пскове – военном городе – можно рассчитывать на антивоенные настроения?
– Безусловно, да. Никому не нравится, когда умирают люди. Есть маньяки, которым нравится сам процесс уничтожения людей. Но это, что называется, отдельная статья Уголовного кодекса, в том числе и действующего российского уголовного закона. Абсолютному большинству людей смерть противоестественна и неприемлема.
– Но другое дело – когда ты "болеешь за своих", условно говоря. Если твои друзья, знакомые, родственники, мужья, сыновья пошли на войну, то ты за них переживаешь – и естественно, поддерживаешь. Или нет?
– Нет, это неестественно. Я глубоко убежден в том, что это неестественно. Есть страшный эффект – это эффект заразительности крови. Кровопролитие заразительно. Все насильственные события приводят к тому, что одна кровь рождает другую кровь. Это один из самых опасных эффектов масштабных силовых действий. На этом держится традиция кровной мести. На этом держится пещерная традиция око за око, зуб за зуб. Это те механизмы, которые запускает любое массовое насилие, будь оно связано с военными операциями или связано с политическим насилием. Месть – одно из самых разрушительных чувств. И это еще один способ самоубийства, в том числе самоубийства нации.
– Информация официально не подтверждена, но по слухам, в Пскове десятки, а то и сотни контрактников отказываются ехать на фронт. У вас есть такая информация?
– Мы не можем об этом говорить публично после того, как в 2015 году появился указ Путина о засекречивании военных потерь в мирное время, в том числе потерь в результате специальных военных операций. И любая информация о перемещении, в том числе об отказных действиях военнослужащих, стала совершенно закрытой. Вне зависимости от того, кто что знает, никто сейчас не будет комментировать публично. Точно так же адвокаты, которые оказывают юридическую помощь людям, отказывающимся участвовать в специальной военной операции, ничего не комментируют публично, потому что не могут это делать, это опасно. Ситуация изменилась радикальнейшим образом.
Смотри также "Послушно идут на убой". Есть ли у контрактника право не воевать– Интересно, что никто из этих людей, чья профессия быть смелым, не выходит в СМИ и не говорит открыто о своих мотивах и побуждениях. Почему?
– Это разная смелость. Рисковать жизнью во время боевых действий и рисковать свободой, по сути дела, по политическим мотивам – это разная смелость. Это смелость, состоящая из разных химических элементов. Она часто несовместима. И к этому нужно относиться просто с пониманием. Вторая смелость намного опаснее для человека, как это ни парадоксально. Иногда потерять свободу и статус страшнее, чем потерять жизнь.
– Что вы как политик сегодня можете делать и какой ваш диапазон действий в этих условиях?
– По существу, функция представительства в политике сейчас заключается уже не в депутатском служении. Представительское служение сейчас – это представление взглядов, убеждений, мнений, ценностей, которые отражают, исповедуют люди наших взглядов. Самим фактом своего существования мы представительствуем за этих людей. И это придает им силы. Это их публичная защита. Если мы есть и высказываемся, мы придаем другим силы жить в этой чудовищной ситуации. Мы сейчас проживаем опыт, которого не было никогда в нашем поколении, за последние полвека не было. После Второй мировой войны его не было. Мы живем внутри катастрофы. Этого опыта никогда не было у нас. Каким он будет, сказать очень сложно.
– Сегодня возможна антивоенная политическая коалиция в России?
– Антивоенное движение в России – это то движение, которое изменит страну. Оно полностью политическое по существу. Я бы сейчас не делал никаких прогнозов. В России действует одна антивоенная партия – это партия "Яблоко". Все остальные партии – это партии войны.
– Что может остановить войну, на ваш взгляд?
– Общественное мнение.
– Но как его выразить в условиях тотальной цензуры и жесткого пресечения любых акций и выступлений?
Смотри также "Им все равно, в кого стрелять". Многодетная мать призвала жечь военкоматы– Общественное мнение может быть не слышно и не видно. Но оно растет исподволь. И постепенно появляется осознание того, что меняется общественная атмосфера. Когда люди почувствуют себя сильными, они начнут говорить больше. И у государства закончатся ресурсы для репрессий в тех масштабах, в которых оно может проводить сейчас. Но никто не скажет вам, сколько времени должно пройти для того, чтобы это общественное мнение стало преобладающим. Это может быть быстрее, медленнее. Это может стоить очень дорого, но это будет. У истории нет другого пути. Так устроена естественная человеческая жизнь, что неприятие тотального насилия и катастрофы рано или поздно станет преобладающим. Но до этого долго, мы не можем говорить, что это будет вот сейчас на близком взгляде нашего поколения. Сейчас в принципе не нужно говорить о времени. Жизнь внутри катастрофы меняет ощущение времени, меняет понимание ценности времени. Сейчас время стало чрезвычайно ценным. Человек прожил один день – он рад тому, что прожил один день на свободе и остался живым. Такое ощущение бывает только во время глобальных катастроф. И это ощущение пришло к нам сейчас.