"Гений обречен". Голгофа Павла Флоренского

25 ноября 1937 года особая тройка приговорила к высшей мере наказания знаменитого религиозного философа, ученого, православного священника Павла Флоренского. Его внуку Павлу Васильевичу Флоренскому удалось приоткрыть тайну гибели деда, о чем он рассказал корреспонденту Север.Реалии.

Павел Флоренский родился 9 января 1882 года в местечке Евлах Елисаветпольской губернии, в 1899 году окончил с золотой медалью вторую Тифлисскую гимназию. Его родители были разных вероисповеданий, поэтому дома религиозного воспитания не было вообще – гимназист Флоренский даже не умел правильно креститься. Но в 17-летнем возрасте он пережил два ярких видения, описанных им позже в "Воспоминаниях": в одном случае слово "Бог" как будто вывело из мрачной подземной темницы, так что он проснулся с криком: "Нет, нельзя жить без Бога!" Во втором случае он проснулся от некоего толчка и выскочил во двор, где его дважды отчетливо позвал голос: "Павел! Павел!" Под влиянием этих происшествий, а также учения Льва Толстого Флоренский решил немедленно идти в народ, но родители этому воспротивились, и в 1900 году он поступил на физико-математический факультет Московского университета. Там он познакомился с поэтом Андреем Белым, а через него вошел в круг московских и петербургских символистов. В 1904 году Павел Флоренский поступил в Московскую духовную академию. После казни лейтенанта Шмидта на всю Россию прогремела проповедь Флоренского "Вопль крови" – страстная речь против смертной казни, за которую он был посажен на три месяца в тюрьму, но освобожден после заступничества ректора духовной академии. В 1911 году Флоренский принял сан священника.

Священник Павел Флоренский

После революции он работал в Комиссии по охране памятников искусства и старины, пытался сохранить в действующем состоянии Троице-Сергиеву лавру. Такие работы Флоренского, как "Столп и утверждение истины", "У водоразделов мысли", поставили его в ряд крупнейших русских религиозных философов: Владимира Соловьева, Николая Бердяева, Сергея Булгакова. Павел Флоренский внес значительный вклад и в развитие техники – работал на заводе "Карболит", занимался материаловедением в "Главэнерго", участвовал в ГОЭЛРО, опубликовал около 150 статей в "Технической энциклопедии", получил 12 авторских свидетельств на изобретения в области химии.

Павел Флоренский дома за работой

В 1928 году его выслали в Нижний Новгород, где он работал в радиолаборатории. Вскоре стараниями Екатерины Пешковой Флоренского вернули из ссылки, но от эмиграции в Прагу он отказался. В 1933 году он был арестован по сфабрикованному делу "национал-фашистского центра" "Партии России" и приговорен к 10 годам заключения. В 1934 году попал в Соловецкий лагерь особого назначения, 25 ноября 1937-го особая тройка приговорила его к высшей мере наказания. Приговор был приведен в исполнение 8 декабря 1937 года.

У священника Павла Флоренского было пятеро детей и 12 внуков. Сегодня память о выдающемся ученом и богослове сохраняют его потомки. По словам старшего внука богослова Павла Васильевича Флоренского, память деда чтилась в его семье столько, сколько он себя помнит.

– Наша любимая бабушка Анна Михайловна Флоренская, в девичестве Гиацинтова, – глава семьи, она самый замечательный человек. Благодаря ей у нас в семье всегда был культ деда. И это порождало некоторую герметичность всей семьи. Мой отец и его братья и сестры были детьми врага народа, нам об этом регулярно напоминали, и мы были несколько закрытые, герметичные. Я боялся своей фамилии. К тому же я с детства ходил в церковь, и если спросят, отказаться от Бога нельзя, так что ужас самодоклада всегда держал меня в сдержанном состоянии. Все это особенно сказалось на моем отце, Василии Павловиче, старшем сыне Павла Флоренского. Мой отец с дедом жили в служебной квартире деда от ВЭИ (Всероссийский электротехнический институт. – СР), так что ночью пришли брать деда в присутствии отца. Отцу тогда было 22. Отец дал обет бабушке, в письмах это есть, что он будет всегда отдавать ей половину зарплаты. И вот, уже при четырех своих детях, он все равно отдавал громадную часть зарплаты, которую потом использовали сестры.

– А когда вы узнали про своего деда?

– Да когда себя самого узнал, когда стал что-то понимать. Узнал только со слов бабушки, отец никогда о нем не говорил, для него это была абсолютно закрытая тема, он о нем очень громко молчал. Я же вырос в Загорске, в нашем родовом доме – вот это его кабинет, вот это его стол, вот на этом стуле он сидел, вот это его книги, только не трогай и не рви. Немалая часть их сохранилась.

Его портрет был в квартире, и постоянно бабушка говорила – а вот как бы дедушка отнесся к тому-то и тому-то. Он всегда присутствовал, все было пропитано дедом. Кроме того, он просто меня отмолил. Когда я родился, у меня было воспаление брюшины, это было летом 1936 года, очень жарким летом. И в его письмах этого лета читаем: "Я думаю о вас", это значит – он молится обо мне. Там довольно много таких иносказаний – например, "ваш посадский праздник", это значит Троицын день, "Твой день" – чей-то день ангела. Да об этом много где говорится – например, я читал об одном старце, который писал в письмах своим духовным чадам: "Посоветуйся с "Марьей Акимовной", то есть помолись Богородице, дружок! Вот такие неожиданные вещи встречаются.

Его сестра Юлия Александровна Флоренская мазала мне живот маслицем от мощей преподобного Сергия. Так что первые полтора года своей жизни я жил под контролем деда – пока его не расстреляли. А потом я стал собирать библиографию – малейшие упоминания о нем в литературе собирал. В 1930–60-е годы он же был отовсюду вычеркнут, по Оруэллу. "Институт Правды" работал идеально – деда не знали. Было только 5–10 случайных упоминаний – скажем, где-нибудь в сборнике работ по частушкам или в книге о плавлении базальта. Хотя его юношеская работа "Столп и утверждение Истины" очень многих обратила к Церкви, церковной литературы же не было, а эту, в промежутке между наукой и религией, читали. И еще были его статьи в "Богословском вестнике", которых поначалу никто не знал.

Первую большую статью о нем опубликовали тартуские структуралисты во главе с Лотманом, она им очень понравилась, они стали его пропагандировать – так сказать, проломили дыру в стене умолчания. Мы ничего на Запад не отправляли – во-первых, страха ради иудейска, а во-вторых, дед когда-то запретил. У нас же хранились рукописи Розанова, потом Кирилл Павлович отдал их Татьяне Васильевне Розановой, которую я хорошо помню. А она передала все в РГАЛИ. Ну вот, а когда они у нас хранились, у деда их попросили из Парижа, чтобы издать, но он отказал – не только потому, что это запрещено, а потому, что он полагал, что публиковать Розанова было несвоевременно для страны. Дед был абсолютный государственник и патриот, это видно по его работе "Предполагаемое государственное устройство в будущем". Диссидентством в нашей семье не пахло, хотя в молодости я дружил с очень многими диссидентами – с моей экзотической фамилией меня везде принимали как своего. Алик Вольпин, сын Есенина, – один из моих близких приятелей.

Павел Флоренский

– А когда вы стали знакомиться с письмами своего деда?

– В 1962 году, возвращаясь из экспедиции в Среднюю Азию, я залетел в Тифлис. Там жила племянница Павла Александровича, Ольга Георгиевна Кониашвили, дочь его сестры Елизаветы. И она мне передала наволочку с частями семейного архива. Семья-то была тифлисская, а дед учился в Московском университете и писал домой в Тифлис. Я эти письма опубликовал – за четыре года его учебы получилось два тома переписки с семьей. Заниматься этим было очень опасно, поверьте, мы очень боялись – в первую очередь, что заберут рукописи, мы понимали их ценность.

Отдавать подлинники машинистке я боялся, поэтому переписывал от руки, а уж потом машинистки мне это переписывали на машинках. Позже, с 1962 года, совершенно секретно работать над письмами стали уже мы. А вот кто МЫ – это надо обозначить особо. Мы это делали с Алкаеном Альбертовичем Санчесом, сыном бежавших в Россию коммунистов. Его отец – художник Альберто, из созвездия великих испанцев: Пабло Пикассо, Гарсиа Лорки, Пабло Неруда и других. Со слов своего отца Алкаен мне много о них рассказывал. Его мать – Клара Францисковна (отчество ей дали уже по нашей традиции) из древнего испанского аристократического рода, была личным секретарем пассионарии – Долорес Ибарури. Рукописи поздних работ были дома, но они были под запретом. Потом, когда я доказал бабушке свою состоятельность – то есть стал что-то издавать, она мне передала весь корпус его писем.

– Но, наверное, все переменилось, когда началась оттепель?

– Оттепель? Да полно вам! Все идеологически грамотно-трусливые и всемогущие редакторы и цензоры остались, и они насмерть стояли у своего корыта – рабочего места. Издание стоило невероятных усилий и борьбы с проклятыми редакторихами, как я их ненавижу! Оказывается, в психиатрии даже есть термин – редакционная садистка. Они норовили своей кривой лексикой редактировать одного из крупнейших филологов России, Флоренского, они мне много нервов потрепали – но и я им тоже. Две ушли на пенсию из-за меня – горжусь. Отец запретил даже начинать дело о реабилитации, он был сломлен. Он умер в 1956 году, и только спустя некоторое время после его смерти бабушка и второй сын Павла Флоренского – Кирилл начали дело о реабилитации деда. А брат отца Кирилл Павлович был совсем другой человек, чем мой отец, он прошел от Сталинграда до Берлина, был старшиной артиллерийской разведки, все время смотрел в бинокль – попал, не попал – лакомый кусок для снайпера. А третий брат до 1943 года отступал от Львова, к счастью, в окружение не попал. Счастливо вернулся с войны, был буровиком на Камчатке, но погиб, машина перевернулась. А Кирилл Павлович был планетологом, он первым держал в руках советский лунный грунт, его именем назван кратер на обратной стороне Луны. Так что кратер Флоренский – это в честь не Павла Александровича, а Кирилла Павловича. Он нас и благословил начать издавать труды деда, но каждое издание – это был подвиг, скандал и целая история. Статья "Обратная перспектива" была издана в Эстонии структуралистами, честь им и хвала, но я мечтаю издать ее двумя шрифтами: купюры одним шрифтом, а все остальное другим. Смысл этих купюр сегодня абсолютно непонятен, но тогда это были вещи, опасные для жизни издателей. Тот Флоренский, который сейчас к нам пришел, это работа моя и моего двоюродного брата, игумена Андроника (Трубачева). Это сын дочери Павла Александровича. Он этому всю жизнь посвятил, я – половину или четверть. Но сейчас большая часть неизданных работ Павла Флоренского издана, осталось очень мало – всякие листочки, записки, наброски статей.

– Насколько я понимаю, вам удалось установить хронику последних лет и даже дней о. Павла Флоренского?

Павел Флоренский. Тюремная фотография

– Мне дали дело деда в приемной ГКБ на Кузнецком мосту. А потом и его ксерокопию – она у меня дома лежит. Должен сказать об этом периоде "реабилитанса", что чекисты себя очень достойно вели. Когда Андроник посылал запросы, дел еще не выдавали, но ему писали подробнейшие объяснения на нескольких страницах, историю посадки и прочее. У меня гэбисты того времени вызывают благоговейное отношение: как мне сказал Анатолий Разумов, руководитель центра "Возвращенные имена", было такое впечатление, что они раскаялись и хотели сделать добро. Ну, может, хоть некоторые из них. Я в первый раз не дошел до приемной НКВД, второй раз опоздал – он меня ждал, пожурил спокойно, а потом, перед выдачей дела, они долго вели беседу и успокаивали, насколько я помню, там у них пузырек с валерьянкой стоял. Я коренной москвич, на Кузнецком Мосту находится и зоомагазин, и филателистский, а я был и юный биолог, и филателист, это мое родное место, а рядом, через парадную, – эта самая приемная. Но я из нее вышел – и заблудился: где, говорю, метро – да вот, за углом. А дальше дело разрешили переписывать, но я приходил с магнитофоном, наговаривал текст на дискеты, правда, последнюю конфисковали, но первый вариант у меня именно такой – частично написанный от руки, частично распечатанный с голоса. Справку о расстреле за подписью Поликарпова уже нашли в Архангельске, она была опубликована к тому времени. И я первым делом бросился ее искать. Трогал. Страшная вещь. А пыточное дело, допросы, протоколы я не мог публиковать. Андроник – он более позднего поколения, и он их опубликовал. Я мечтал эти протоколы опубликовать факсимильно – чтобы было видно, как менялся почерк деда. Но я и читать их даже не мог – как прочитывал кусочек, так и закрывал сразу.

– Многое ли вас там удивило, в этом деле?

– Из детективных историй – что Флоренский был троцкист и все время восхвалял Троцкого. Это действительно детективная история – дело в том, что кроме заключенного ФлорЕнского, там был заключенный ФлорИнский, сотрудник министерства иностранных дел. Он жил на другом острове, Муксалме, и там были свои стукачи, вернее, с.с., секретные сотрудники, по-народному – сексоты. Кликухи сексотов деда я из дела знаю, фамилию одного даже расшифровал. В одной камере сидят, а потом пишут отчеты – распечатано на папиросной бумаге. А тут, смотрю, другой сексот, и я удивился. При этом фамилия Флоринский – ну, думаю, опечатка. Но нет, это был другой человек, и он-то и говорил про Троцкого – якобы тот предрекал, что скоро будет война, так как войны бывают через 15–20 лет. Для деда им нужно было накрутить виноватость, и в дело попала бумага про другого – про Флоринского, который якобы троцкист. Потом этого Флоринского зачем-то возили в Москву на дополнительные допросы, а затем все равно шлепнули. Но временно у нас возникла паника – а вдруг дед не расстрелян, потому что Флоринского в конце 1938-го возили в Москву, и мы решили, что, может быть, это деда возили. Но Анатолий Разумов помог нам во всем разобраться.

– То есть донос на другого человека, Флоринского, вложили в дело вашего деда…

– Да, фамилии похожи. И меня это удивило – и почему это деда понесло говорить такое, ведь он был крайне осторожен, и в письмах тоже. В этом деле все страшно – и в то же время там видно высочайшее состояние духа многих заключенных, благодаря чему они выживали. Спокойствие и достоинство. Он переводит стихи Фирдоуси с персидского. Пишет дочери характеристики поэтов Серебряного века, с которыми был хорошо знаком. Характеристику Белого я зачитывал в музее Андрея Белого, они там были в восторге, наградили меня медалью Андрея Белого. Есть в этих письмах и про меня – дед участвовал в обсуждении имени, какое хорошее, какое плохое, что вы хотите получить, и это, конечно, для меня самое ценное.

– Вы ведь с рождения воспитывались в вере?

– По крайней мере, иконы были и бабушка молилась. После войны мама была очень вовлеченная в церковь прихожанка. Я всегда ходил и хожу в церковь – в Загорске. В Москве не ходил – боялся. Хотя Кирилл Павлович в Сталинграде, когда его стали приглашать в партию, сказал: "Я не могу, у меня религиозные предрассудки".

– В вашем предисловии к письмам о. Павла Флоренского сказано о его отказе уезжать в Прагу. За него же хлопотала Екатерина Пешкова, почему он не уехал, как вы думаете?

– Я боюсь, что этими хлопотами мы – семья – его добили. Пешкова – великий человек, я копался в архиве ее комитета, она за многих хлопотала и кое-кого спасла. Это один из праведников, на которых страна держалась. Она за него хлопотала, и бабушка хлопотала, а в результате его перевели на Соловки и расстреляли.

– А почему вы в этом так убеждены?

– А потому что так бы он сидел в Сковородино, куда его направили, на опытной мерзлотной станции, и занимался бы мерзлотой. Его содельник Павел Николаевич так там и остался – и вернулся живым после 1953 года. Вы, конечно, знаете слово "отморозок" – так вот, я считаю, что оно пришло из работ Флоренского и Каптерева. "Архипелаг ГУЛАГ" начинается с описания отмороженной и съеденной зэками древней ящерицы. В довоенной "Технике – молодежи" есть рассказ о том, как негодяи утопили девушку, но потом ее вытащили из воды, положили в холодильник, и она оклемалась. И у академика В.А. Обручева есть рассказ про размороженного в Нескучном Саду мамонта, который пошел гулять и ограбил капустный огород. Так что идея "отморозков" уже тогда витала, и я уверен, что она идет из работ Флоренского и Каптерева. И вот, сидя там, в Сковородино, дед умолял, чтобы его не трогали – но нет, все лезли и лезли. На запросы он резко отвечал, что он останется. Ему приписывают сказанное в разговоре в годы, когда еще можно было уехать: "Лучше заблуждаться со своим народом, чем быть в трудные годы вне его".

Супруги Павел и Анна Флоренские

Письма Павла Флоренского жене, детям и матери поражают не только нежностью, подробными расспросами об успехах детей, советами – и как успешнее учиться, и как вкуснее готовить, и как больше общаться с природой, – но и подробнейшими научными выкладками из тех областей, которыми он занимался. На Соловках Флоренский занимался водорослями – и письма к детям снабжены рисунками водорослей и лишайников.

Из письма П.А. Флоренского жене и младшим детям 3–6 января 1937 года

"Пусть маленький растет, окруженный любовью и лаской, пусть питается культурно и живет не зная заботы. Наше дело взять заботы и тревоги на себя. А кроме всего, ведь жизненная задача – не в том, чтобы прожить без тревог, а в том, чтобы прожить достойно и не быть пустым местом и балластом своей страны. Если попадаешь в бурный период исторической жизни своей страны и даже всего мира, если решаются мировые задачи, это конечно трудно, требует усилий и страданий, но тут-то и нужно показать себя человеком и проявить свое достоинство".

– В письмах с Соловков часто упоминается “маленький”, то есть вы. Любовь Павла Флоренского к семье, к детям для вас много значила?

– Да, конечно, она дала бесконечное уважение к своему происхождению. Дед моего деда был врачом, полковником русской армии в Чечне, имел боевые ордена, оттуда идет наше дворянство. Его сын был заместителем главы строительства путей сообщения Кавказа, и он своим генеральским званием подтвердил это дворянство. И я – член Московского губернского дворянского собрания, и карточка у меня есть такая. Герб нам нарисовал Фаворский. У дворян есть только одно право, оно же обязанность: служить отечеству. Дед мой этому следовал неукоснительно.

– Часто говорят, что его наследие по-настоящему не прочитано – вы с этим согласны?

– Прочитан по-настоящему только букварь, Пушкин тоже по-настоящему не прочитан, мало-мальски крупные писатели и философы тоже. Это нормальное свойство гения. Гений обречен – потому что он высовывается. Более того, он обречен еще и сам в себе: ведь как человек он такой же, как все, а как гений он совершенно другой. Тот же Пушкин как человек был сложный, и в то же время это "наше все". Я считаю, что не прочитана главная поздняя книга Флоренского – о будущем государственном устройстве России. В ней он ещё в 1933 году писал о необходимости готовиться к неизбежной интервенции Германии. А тогда мы с ней дружили. Для каждого человека важны не только его труды, но и биография, особенного для творческого человека.

– А что из биографии Павла Флоренского для вас важнее всего?

– В жизни каждого человека самое важное – это смерть. И дай Бог, чтобы она была непостыдной. Дед оставил нам многое, за что мы несем ответственность и перед ним, и перед людьми. Бабушка и его дети сохраняли наследие деда, а мы – внуки – отдаем. Когда конфисковывали библиотеку деда, из дома вывезли четыре полуторки книг, но бабушка умудрилась завернуть в газету и спрятать в чулане его письма, рукописи, бумаги – и почти все сохранилось. Павел Флоренский постоянно продолжал трудиться на службе Отчизне. И я считаю, что, вспоминая о прошлом, надо помнить прежде всего не о пытках, расстрелах и прочих живодерствах, а о подвиге наших предков, о противостоянии злу. Дед постоянно работал, постоянно формировал, оберегал и воспитывал семью. А кроме того, мы не знаем, какой он молитвенный подвиг нес. Молитва – это подвиг всех священников и великий подвиг новомучеников, канонизированы они или нет. Священник Павел не канонизирован, и поэтому он до сих пор продолжает свой крестный мученический подвиг, он его несет через свои труды, когда те подвергаются хуле.

Из письма Павла Флоренского жене 13 февраля 1937 года

"Ясно, свет устроен так, что давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома ее. Внутренно сознаешь его непреложность и всеобщность, но при столкновении с действительностью, в каждом частном случае, бываешь поражен, как чем-то неожиданным и новым".

– Четыре тома изданных мною писем с Соловков – это четыре сотни писем четырех выдающихся людей: Николая Ивановича Брянцева (1880–1937), одного из создателей Урало-Кузбасского комбината, Алексея Федосьевича Вангенгейма (1881–1937), создателя метеослужбы СССР, Романа Николаевича Литвинова (1880–1937), химика из Нижнего Новгорода, и священника Павла Флоренского. Мы – их потомки – дружим. Их окружали разные люди. В тридцатые годы диктат уголовников несколько ослаб, да и вообще состав соловецкого лагеря был элитный. Флоренский пишет (не называя по правилам имени) о многих хороших людях, и кое-кого я разгадал. Например, двое чеченцев, которые спали с ним на соседних нарах, их потом вместе с ним расстреляли: Хасан Абдылкадыров (1892–1937) и Абуязит Самович Саиев (1904–1937). Я нашел их потомков, мы с ними покуначенные, так как прах наших предков перемешался, то есть мы теперь кунаки, родственники. Когда я недавно был в Грозном, то мы собрались вместе. Но уже не было среди них племянника одного из соузников деда, Абуязита Самовича Саиева. Он писал своему младшему брату, что ему не выбраться отсюда – и ты назови своего будущего сына в память о месте моих страданий Соловко. Так и было. Я списался с ним и, помнится, послал ему священный Коран.

Анатолий Разумов

Историк Анатолий Разумов считает неправильным представление о том, что пытки стали применяться к арестованным только во время Большого, по его словам, эта практика существовала всегда, поэтому можно предположить, что самое страшное выпало и на долю Павла Флоренского, хотя его первое дело, еще не расстрельное, относится в 1933 году.

– Он претерпел самое страшное и, может быть, как человек такой глубины, в самой тяжелой форме. Ведь пытки – это не только физические пытки, это еще ерунда, а вот чем они его доставали, как мучили и какие подходцы забрасывали – при его детях, семье и всем остальном – мы же этого не знаем, это же скрытое дело. Мы же у нас в стране даже из сохранившегося не знаем много – агентурной разработки, например, секретных осведомителей и так далее. И потом, чекисты очень многое уничтожили, и я себя чувствую палеонтологом, который какую-то косточку имеет и по ней пытается восстановить все остальное. Да, я думаю, Флоренский многое претерпел, чтобы сохранить жизнь своим родным. Кроме того, следователи ведь всех обманывали: вот тут мы с вами сейчас это запишем, а потом будет суд, там все докажете, расскажете – но дальше шли заочные осуждения, и никто никому ничего уже не доказывал. И до сего дня ничего не переменилось.

– Сегодня внук Флоренского, Павел Васильевич Флоренский печалится, что хлопоты семьи и Екатерины Пешковой не помогли его деду, а, наоборот, погубили его – вы согласны с такой версией?

– Когда я еще публиковал первый очерк о Соловецких этапах, я подумал, что надо ухватиться за какое-то имя, не обо всех сразу думать, и я выбрал Флоренского, побывал и в его московском доме, и у Андроника, и потом написал, что Павел Флоренский, как и многие в его положении, был единицей плана. Подумаешь, перепутали Флоренского с Флоринским, да так и прихлопнули – а где, мы не знаем до сих пор. То есть единицей плана он был в 1933 году и единицей плана – в 1937-м.

– А вдруг действительно – если бы его не перевели на Соловки и оставили заниматься мерзлотой, он бы там как-то выжил – могло такое быть?

– Да его и там могли под расстрел пустить, там ведь такие же расстрельные планы были. У меня целые книги памяти Амурской области – о расстрелянных в БАМлаге. Каждый лагерь получал такие планы, а Павел Флоренский – для этих дел был лакомый кусок. Да и потом, кто же знал, что его именно в Соловки засунут? Я думаю, это все – размышления постфактум. Но для советской власти все это были враги, они чуяли, кто от советской власти нос воротит в ту или иную сторону. Все эти гадания о том, почему уничтожали, – это размышления послевоенных лет. Уничтожали – потому что уничтожали. Это сейчас, из нашего времени, соединив все линии, можно придумать любые спекуляции. Он же и на Соловках хорошо работал, изучал водоросли, наладил производство на их основе и, наверное, работал бы дальше, если бы не подонок Петр Семенович Раевский, который был прислан туда начальником тюрьмы, а сам ухитрился занять более спокойное место – заместителя начальника по оперативной части.

Петр Раевский

Ведь это он изобрел повстанческую организацию на Соловках. По его запросу туда пригнали целый дополнительный конвойный батальон, был получен лакомый для них план на расстрел 1200 человек, потом еще 500 человек, потом еще один – всего было три расстрельных лимита. Если бы не этот рваческий план по лимитам, если бы не случайное попадание доноса на одного заключенного в дело другого – может быть, Флоренский и уцелел бы, может, его и не сунули бы в этот список. Ведь это же все – сплошная бухгалтерия.

– То есть это случайное попадание?

– Конечно. А разве можно специально оперуполномоченному подсунуть в дело другой донос? Флоринского-то ведь тоже надо компрометировать, он ведь в том же расстрельном плане. Так что, конечно, случайно: единица плана. У Флоренского по первому делу был большой срок – 10 лет, это первый признак, по которому можно сунуть в расстрельный план, туда много таких попадало: 10 лет – это уже неплохо. Ну, а еще есть донос о контрреволюционных разговорах – вот и все, по формату подходит. Это, конечно, тоже все догадки, но есть показания оперуполномоченного Кузьмичева, которые я опубликовал в восьмом томе "Мартиролога", его допрашивали в 1960-х годах в связи с делом Раевского, с расстрелами и прочим. Он рассказал, как это было: подбирали заключенных, да и вставляли в план. А чекист Раевский к 1937 году был начальником Костромского горотдела НКВД, у него была блестящая карьера: награжден боевым оружием "браунинг", почетный чекист, капитан госбезопасности – это очень высоко для начальника костромского горотдела. И ему предложили в начале 1937 года стать начальником Соловецкой тюрьмы, а он сказал, что по здоровью готов быть только замом. Он такой вертлявый человек, на допросах одно говорил, во время реабилитации другое, но в любом случае ясно – знаете, как бывает, директор библиотеки один человек, а при нем есть другой, который всем заправляет, вот таким был этот Раевский. И как только он пронюхал о начале Большого террора, он написал телегу в Москву, что здесь готовится восстание заключенных, прошу усиления, конвоя и прочего. Это было как раз в июле, когда разворачивались планы на расстрел. Они и развернулись по полной программе, в сентябре прислали конвой. Внешне, кстати, Раевский вовсе не зверь, судя по фотографии, кряжистый такой, мастеровитый человек, охотник заядлый. И такими делами занимался – понятно, что он и сам расстреливал. Он лично подписал каждую справку отобранных на расстрел, лично утвердил и лично командовал расстрелами. Против него фантастическое дело организовали в конце первой оттепели – оно могло стать показательным. К делу приобщили все скопированные расстрельные соловецкие протоколы. К этому времени большинство расстрелянных были реабилитированы, а когда стали выяснять, а какие же были обвинения – да никакие. Их внесли в эти списки за те же прегрешения, за какие они попали в эту соловецкую тюрьму. Раевский в это время жил пенсионером в Пензе, его допрашивали, и он попал в лагерь, правда, был там начальником изолятора – отличное место. А после отсидки он полностью реабилитировался, получил звание, выслугу, всё – и жил себе благополучным пенсионером. И поскольку оттепель кончилась, все на этом закрылось. Для меня это симптоматично – потому что слишком близко подошли в раскапывании этих злодеяний.

Соловки

– А когда он запрашивал конвой и писал об этой несуществующей повстанческой организации в лагере – хоть какие-то доказательства он приводил?

– А зачем нужны доказательства, если их можно организовать – он начальник по оперативной части. Все осведомители в его распоряжении, каждое донесение можно трактовать как угодно, а еще можно провоцировать заключенных на разговоры, да и на побеги тоже. Там кого только не втянули в эту бредятину, даже строителей новой тюрьмы на Соловецких островах, да и не нужны были никому доказательства. Сколько дел было, по которым, как потом выяснилось, вообще ничего не было, никаких зацепок. А дело Петроградской боевой организации, которое стало образцовым для ЧК и было потом перепечатано и сброшюровано как образцово-показательная фальшивка! Вот так они и клепали дела, так и жили: ложь, подлость, обман. И в случае с Павлом Флоренским было то же самое.

Игумена Андроника (Трубачева) волновал вопрос, почему его дед Павел Флоренский отказался от эмиграции. В своей работе "Жизненный путь священника Павла Флоренского" он отвечает на этот вопрос словами другого священника и философа Сергия Булгакова, изгнанного из России насильно: "Сам уроженец Кавказа, он нашел для себя обетованную землю у Троицы Сергия, возлюбив в ней каждый уголок и растение, ее лето и зиму, ее весну и осень... Конечно, он знал, что может его ожидать, не мог не знать, слишком неумолимо говорили об этом судьбы родины, сверху донизу от зверского убийства царской семьи до бесконечных жертв насилия власти. Можно сказать, что жизнь ему как бы предлагала выбор между Соловками и Парижем, но он избрал... родину, хотя то были и Соловки, он восхотел до конца разделить судьбу со своим народом. … И сам он и судьба его есть слава и величие России, хотя вместе с тем и величайшее ее преступление".