В издательстве Сорбонны, в коллекции “Тамиздат” выходит книга известного историка и социолога Дины Хапаевой “Террор и память. Опричнина и сталинизм в путинской исторической политике”. Север.Реалии поговорили с исследователем о том, как прославление Ивана Грозного и сталинизма используются путинским режимом для обоснования новых политических репрессий и имперского реваншизма.
Дина Хапаева окончила кафедру истории Древней Греции и Рима исторического факультета ЛГУ, кандидат исторических наук. В 90-х годах сотрудничала с Кентерберийским университетом (Великобритания), с Домом наук о человеке (Париж). Вместе с мужем, историком и философом Николаем Копосовым стояла у истоков петербургского Смольного института свободных искусств и наук, где работала до 2009 года. В настоящее время – профессор в школе современных языков Технологического института Джорджии.
"Палачи просто делают свое святое дело"
Российские власти целенаправленно прививают обществу особое восприятие истории, основанное на "памяти палачей", которая принижает масштаб репрессий и страдания жертв, одобряет и оправдывает зверства прошлого, считает Дина Хапаева,
При этом неожиданно востребованными оказываются персонажи именно средневековой российской истории: Иван Грозный и его опричники. Этот “курс на средневековье” используется пропагандой для легитимизации представлений о нормальности террора как метода правления.
– Мне глубоко чужда идея о том, что средневековье повторяется, возвращается в Россию. Нет, воду истории повернуть вспять невозможно, происходящее сегодня в России – это не возврат к Средневековью в прямом смысле слова. – говорит Диана Хапаева. – Мы просто называем средневековыми те уродливые черты современности, которые радикально противоречат тому, как мы привыкли представлять демократическое общество. Любимая идея Дугина, Проханова – что главный проект для России – вернуться в ее же собственные Средние века – абсолютно абсурдна. С ее помощью происходит оправдание того страшного социального неравенства и рабства, которые играют такую огромную роль в современной российской социальной структуре.
– То есть все это придумано для подчинения собственного населения, а в идеале и не только своего?
– Первая задача – оправдать уже существующее колоссальное имущественное и социальное неравенство. Вторая задача – это империя. Теоретики Изборского клуба хорошо понимают, что демократическая Россия и идеи империи уживаются плохо. Для восстановления империи они бы хотели изменить социальную структуру общества. И третья задача – легитимизация террора: общество, которое они хотят построить, не может держаться ни на чем, кроме террора.
“Идеологи Изборского клуба считают опричнину бесценным национальным опытом и “уроком истории”, который следует усвоить современным политикам. Идея сплочения вокруг самодержца ради спасения истинной православной веры и России от Антихриста занимает в их мышлении такое же основополагающее место, как и в доктрине царебожия. … их проекты объединяет уверенность в позитивной роли террора... По мнению Дугина, опричнина есть вечный, всегда присутствующий в русском сознании, архетип, который может быть активирован в поворотные моменты русской истории”. (Из книги Дины Хапаевой “Террор и память”).
– Как связана такая политика памяти российских властей с ее имперскими амбициями?
– Вирус империализма в России оказался очень живучим: я живу в полной нищете, но я, то есть моя "русскость", кого-то при этом унижает и угнетает, и мне от этого лучше. Я думаю, что эта имперская зараза была усвоена на протяжении многих веков и продолжает работать. Это желание подчинить другие этносы, подмять их под себя. Именно этим объясняется одновременное возрождение культа Сталина и обеление Ивана Грозного. На этих исторических примерах гражданам объясняют: вот, Грозный начинал строить империю, Сталин ее достроил. Чтобы ее восстановить, общество должно быть сословным и управляться террористическими методами. Российские власти понимают, что без государственного террора, а значит, без внешних и внутренних врагов эта конструкция не работает.
Один из, как говорят, популярных в кремлевской администрации писателей Михаил Юрьев точно передал эти явно близкие ему чувства в романе “Третья империя. Россия, которая должна быть” (2006).
“[В утопии Юрьева] тотальная война с Западом велась, чтобы отсрочить Апокалипсис. Император Гавриил – главный герой романа Юрьева – ополчился против Запада… потому что искал “следы реальных связей с дьяволом, которого считал… абсолютной реальностью и своим личным врагом”. (Из книги Дины Хапаевой “Террор и память”)
Призыв к геноциду целых соседних народов – лишь одна из многих неофашистских черт романа. В Третьей Российской империи некоторым народам (например, немцам) позволено выжить и даже предоставлены некоторые права. Другие – балтийские государства, Польша и Украина – должны быть истреблены российскими войсками, которым “была поставлена задача уничтожить максимальное количество живой силы, зданий и сооружений”. Все зарубежные страны – извечные враги России, принадлежащие к миру, “абсолютно чуждому и враждебному”.
– Но ведь Юрьев совершенно не известен широкой публике.
– Зато вся путинская администрация прочла анонимный “Проект Россия” – Юрьева называют одним из его соавторов. Это пропаганда, казавшаяся настолько узколобой, что мы не обращали на неё внимания. Ее целью был средний обыватель. Мой муж Николай Копосов, историк, периодически спрашивает: ну скажи, зачем им была нужна война в Украине? Рационального объяснения нет, а он мыслит логическими категориями. Точно так же идеи о возвращении в средневековье проходили мимо образованных людей – как дичь.
– Но эти идеи превратились в государственную идеологию.
– Абсолютно точно, эта кучка, и Дугин, и Аверьянов, и Калашников, и Проханов, поняв, что никакой идеологии у Кремля нет, активизировалась и стала целенаправленно работать на путинскую администрацию, которая это "схавала" как самое простое и понятное. Сейчас вообще в нашем поле исследований России идут большие дебаты: одни пытаются уверить публику, в основном западную, что путинизм – это идеология, а другие им возражают – идеологии-то никакой нет, ни проекта будущего, никакой концепции не найти, как чёрную кошку в тёмной комнате.
– А что же есть?
– Политика памяти, которая отличается от идеологии тем, что инструментализирует события прошлого, говорит, как их воспринимать. А идеология рассказывает, как построить будущее. Причем идеология говорит на языке абстрактных идей, а политика памяти – на языке конкретных исторических примеров, извлекаемых из исторического контекста, как мозаика, чтобы сложить желаемый узор. Кстати, всех, и коммунистов, и нацистов, идеология в чем-то сдерживала, они не могли переступить через свои догматы. Например, идея превращения славян в рабов была тем, что помешало Гитлеру победить СССР. А тут догм нет, переступать через них не надо – это гораздо более мобильная, гибкая система.
– Но вот что поражает: а куда деть Карамзина и другие источники, где зафиксированы зверства и преступления Грозного? Да, невежественной публике всякие фильмы можно втюхать, но есть же нормальные историки, что ж они не обличают этот подлог?
– Я называю это мистическим поворотом в постсоветской историографии. До 2000-х годов существовала абсолютно однозначная традиция восприятия того же Ивана Грозного, опричнины. Историки предлагали разные объяснения причин ее появления – создание войска нового типа, борьба третьего сословия с боярами, много чего.
– Но одно было очевидно – что это был чудовищный кровавый террор, оправдания которому не было.
– А в начале 2000-х годов появляются историки, трактующие Ивана Грозного как справедливого, очень верующего человека, видевшего свою миссию в том, чтобы подготовить Россию к Страшному Суду. И опричники – очаровательные, пылкие христиане, монашеский орден, который тоже хотел Россию к Страшному Суду подготовить.
Но у нас же был еще Владимир Мединский – мотор этой неосредневековой пропаганды, со сталинской идеей о том, что Ивана Грозного очернили злобные западные русофобы. Он это пропагандирует в своей диссертации. И множество диссертаций появляется в десятые годы о том, что опричнина боролась с западным мировым порядком, и какой был прекрасный Иван. Были, конечно, историки, пытавшиеся возразить, но доминирующий тренд стал именно таким.
При этом Диана Хапаева подчеркивает: одержимость средневековьем – не только российское явление.
– На Западе еще в 90-е годы прошлого века возникает популярность всего, что связано со Средними веками. Главная причина –люди перестают верить в ценность демократии, мы сейчас живем на значительном пике этого кризиса, к сожалению. А вторая часть проблемы – кризис будущего и надежды, что завтра будет лучше, чем вчера.
Дина Хапаева считает, что корни этого кризиса уходят в распад веры в прогресс, в идеологию просвещения: ведь именно в Германии, “Афинах Европы”, зародился нацизм. А значит просвещение не делает человека гуманнее.
– В послевоенные годы происходит осознание того, что идея прогресса была наивной. В самом просвещенном государстве того времени просвещение оказалось неспособным предотвратить социальные и политические ужасы. Идея прогресса сломалась. Аушвиц дал представление о том, что люди могут делать с другими людьми. Если люди способны на такое, так пропади все пропадом. С другой стороны, прогрессистская марксистская идеология тоже провалилась. Вера в нее распалась в Восточной Европе.
Утрата веры в социальный прогресс породила представление о том, что если в будущем нас ждет катастрофа, то надо посмотреть назад, в средневековое прошлое, и постараться туда вернуться. Отсюда поиски альтернативной общественной модели, идеализация Средневековья.
– Но ведь именно в Средние века складывались многие христианские ценности, на которых основана гуманистическая культура?
– И это тоже. Но в Средневековье были и пытки, унижение человека, отношение к нему как к "червю земному". И сегодня вдруг именно эта мрачная сторона Средневековья стала удивительно привлекательной. Это называется the New Dark Age. Правда, на Западе это увлечение не превращается в серьезные политические проекты.
"Проекта будущего у путинизма нет"
Одно из центральных мест в книге Дины Хапаевой “Террор и память” занимает понятие mob memory – искусственно конструируемой исторической памяти толпы.
– И все же точно ли mob memory – искусственная память, или кое-что коренится в природе человека, в глубинах его сознания и подсознательного? Иначе получается, что человек – это чистый лист, где можно написать все, что угодно?
– Когда тетя Маша и дядя Саша, простые люди, 20 лет включают телевизор, они видят пропаганду неомедиевального общества. Им объясняют: что вам в школе говорили про Ивана Грозного – это все фуфло, на самом деле Грозный был святой, верующий царь, который просто хотел, чтобы Россия была империей, сильной державой. А что он немножко пережимал по части жестокости, так это его в детстве обидели. До рядового телезрителя этот нарратив доносят видеообразы. Я сделала базу данных: за эти 20 лет было создано более 130 фильмов и телесериалов, то есть зрители как минимум раз в две недели получали неосредневековый контент.
– Один их ярчайших примеров – фильм “Холоп”, где некоему отвязанному "мажору" устраивают попадание в эпоху крепостного права, где он подвергается благотворному перевоспитанию в качестве холопа...
– Самое ужасное, что это талантливо сделано, это смешная комедия, отличные актёры, потрясающе снято. Это не просто контрпропаганда, это политика памяти. В России все знают слова “опричнина”, “Иван Грозный”, и это позволяет манипулировать памятью, наполнять ее новым содержанием. Мне важно было показать, что политика памяти 20 лет целенаправленно сдвигала представления об Иване Грозном в нужную сторону.
Хапаева анализирует целый пласт современной российской литературы, которая и формирует эту "память палачей". Например, центральная идея книг популярного у нынешних адептов "памяти палачей" писателя Владимира Шарова состоит в том, что муки и гибель невинных во время террора – "это жертва святой Руси, дающая живым шанс на спасение".
– Для меня это то, что я называю “памятью палачей”, которая в России расцвела как вредное извращение христианской идеи мученичества – когда не мученики становятся святыми, а палачи – они очищаются, принося человеческие жертвы. Последний роман Шарова “Царство Агамемнона” – апофеоз этой идеи. Еще одна извращенная идея – жертвенности: якобы жертва, принимая муки от рук палача, должна быть очень счастлива.
Поэтому каяться незачем. Палачи просто делают свое святое дело, приносят людей в жертву. Возможно, это выворачивание наизнанку известных слов Тертуллиана: “Кровь мучеников – семя Церкви”.
С другой стороны, существует идея “царебожия” – что весь народ должен каяться за цареубийство. То есть за убийство царской семьи надо каяться, а за убийство миллионов – не надо: их принесли в жертву и тем самым осчастливили, и палачи одновременно очистились, принося их в жертву.
– Один из кремлевских идеологов Дугин постоянно говорит о конце мира, как и Путин: "Зачем нам мир, в котором нет России?". Кого же может увлечь идея коллективного самоубийства?
– В России очень распространено пренебрежительное отношение к собственной жизни. При коммунистах хотя бы декларировалась гуманистическая идеология. Но когда в перестройку коммунистический проект потерпел крах, образовался абсолютный идеологический вакуум. Вдобавок Россия пришла к дверям демократии в момент, когда демократия на Западе впала в глубокий кризис. На этом фоне цинизм, отрицание ценности человеческой жизни стали откровенной государственной идеей. На это наложилось гораздо более буквальное понимание конца света в православии, чем в других христианских конфессиях. Никакого проекта будущего у путинизма нет, средневековье для них – альтернативное демократии общественное устройство. Но никакого реального проекта будущего у них нет.
– То есть у одних был коммунизм: сейчас мы его построим, переделаем человека и заживем хорошо. У других – Третий Рейх: сейчас мы всех недостойных обратим в рабов, и нам, арийцам, будет хорошо. Все говорили о будущем, а нам предлагают вернуться в прошлое.
– И то презрение, которое власть испытывает к людям, люди усвоили – многие сами стали относиться к себе как к ничтожеству, к средству для достижения целей, смысл которых им не объясняют, а они не пытаются понять. Мне кажется, это лежит в основе покорности тех, кто пошел воевать в Украину не ради разбоя, хотя таких там тоже хоть отбавляй.
– Справедливости ради, это еще советская традиция. “Раньше думай о родине, а потом о себе”, Павка Корчагин.
– Да, только там были героические образы, а сейчас речь идет о циничном, презрительном отношении людей к своей жизни. Это не Корчагин – это путинское "лучше на войне пропасть, чем от водки сдохнуть". Это важнейшее отличие, отчасти объясняющее то, что происходит в Украине. Да, сегодня тоже пытаются творить героический миф, но если при товарище Сталине за геройство никто денег не платил, то сейчас природа социального контракта совершенно иная.
– Здесь как во всякой дьявольской сделке, деньги обращаются в угольки: плата за участие в “СВО” уходит на обмундирование, взятки командирам или превращается в гробовые.
– Да, именно! Еще и поэтому у них нет будущего. И главное, кремлевцы очень болезненно переживают отсутствие у них легитимности. Они точно понимают, что в любой момент может быть как с Саддамом Хусейном или Муамаром Каддафи. Думаю, это в значительной степени определяет их ментальность. В отличие от Ленина, каким бы чудовищем он ни был, у некоторых коммунистов все-таки была идея, что я помру, а дело мое будет живо. У путинских этого нету, значит, их идея восстановления империи – тоже дутая. Она не о завоевании, не о мировом господстве – просто они понимают, что могут усидеть только на штыках, все время развязывая войны.
– А как воообще бороться с этим?
– Массированной государственной пропаганде очень трудно сопротивляться отдельным, даже профессиональным историкам, исключительно талантливым писателям и режиссерам. Да и непросто схватить ее за хвост. С коммунистической темой было легче. “Кто не работает, тот не ест” – легко посмеяться над этим. Или “земля крестьянам” – а дали им землю? Не дали – тут все можно хватать и раскладывать по полочкам. Гораздо труднее опровергнуть идею, что, например, Иван Грозный был искренне верующим.
– Но они же еще и крепостное право оправдывают. Председатель Конституционного суда Валерий Зорькин уже давно его хвалил, но кому можно втюхать, что если ты будешь нищим, зависимым холопом, тебя будут пороть, и это хорошо?
– Крепостное право и холопство – неотъемлемая часть русского средневековья. Куда от этого деться? Тут сошлись две идеи: что холопами будем не мы, а “бахтияры” (люди нерусских национальностей. – СР), как выразился когда-то пропагандист Максим Кононенко, и что послужи холопом – и станешь русским богатырём, как в фильме “Холоп”. Мол, из холопства-то как раз вся наша русская доблесть. И героизм весь оттуда. Вообще, манипулирование исторической памятью очень трудно развенчивать, – подчеркивает Дина Хапаева.
