"Не смей плакать при них". Как живут близкие тех, кого преследуют российские власти

Российские власти последние годы преследуют своих оппонентов с особой жестокостью: признают "иноагентами", лишают прав, травят “Новичком”, отправляют в тюрьмы, убивают. Но вместе с преследуемыми нормальной жизни лишаются и их близкие: они тоже переживают обыски, стоят многочасовые очереди, чтобы отправить передачку в СИЗО, и все время ждут, когда смогут увидеть родного человека хотя бы на несколько минут. Север.Реалии поговорили с близкими трех политических заключенных, которые рассказали, как репрессивное государство изменило и их жизнь тоже.

Алмаз Гатин, муж политика Лилии Чанышевой, 43 года

Алмаз говорит, что первую свою встречу с Лилией он запомнил навсегда.

– В 2016 году я потерял отца, для меня это была очень большая утрата, это привело меня к болезни, и я лег в больницу. Пока лежал, увидел в прессе публикацию с фотографией очень милой, красивой девушки Лилии. Нашел ее в соцсетях, написал ей, что она мне очень понравилась и что я хочу с ней встретиться. Через три месяца она ответила, и 13 февраля 2017 года у нас получилось увидеться и поужинать. Столько в ней было благородства, справедливости, красоты, так она была похожа на девушку из 18-го века – длинные волосы, нежная кожа, внутренний свет. Я просто смотрел на нее и восхищался. Чтобы не испортить вечер, я старался ее просто слушать. Я был поражен тем, что человек может думать не только о себе, но и о других людях и обо всем государстве. Я влюбился сразу. Но осознание, что Господь Бог может быть таким милосердным и дать мне такого человека, пришло попозже. Это самый прекрасный человек в моей жизни.

Алмаз родился в Башкортостане, учился в Москве, вернулся в Башкортостан, работал в одной из крупных частных компаний в сфере инженерных технологий. А когда его жена стала заниматься политикой, он уволился из компании, "чтобы не навредить коллегам", и перешел на фриланс.

В 2018-м они впервые заметили, что за Лилией установлено наружное наблюдение.

– И в штаб приходили, и обыски в 2018 году начались, давление, наружка в штатском. Мы даже шутили, что Лилию охраняют лучше, чем чиновников. Я не говорю, что ко всему можно привыкнуть, но в определенный момент ты делаешь выбор: либо отступить, либо идти дальше. Испуга не было, настороженность была. Кожа у нас стала толще и появилась уверенность, что мы делаем правое дело. И мы держались друг за друга.

– И ни разу не было желания уехать из страны?

– Мы не боялись и не хотели уезжать. А зачем уезжать? Мы ничего противозаконного не делали. Сколько ты можешь бежать? От себя не убежишь. Хоть раз дашь слабину и позволишь страху проникнуть внутрь, это уничтожит твою сущность, а душу сожжет.

–​ Когда Лилию задержали и стало понятно, что не отпустят, как вы это перенесли?

–​ ​Когда я в первый раз увидел, что на мою жену надевают наручники и увозят ее в ИВС, было очень больно. Она сказала мне: "Что бы ни случилось, я тебя никогда не забуду". Я ее обнял, поцеловал, сказал, что никогда ее не оставлю и буду за нее бороться. Я испытывал физическую боль, спазм какой-то, кажется, даже упал. Потом встал, была одна мысль –​ убраться дома [после обыска] и готовиться к большой борьбе. Тогда эта боль была эмоциональная. Теперь, когда мою жену уже год и девять месяцев держат в СИЗО, эта боль сконцентрирована на борьбу, на ее защиту.

–​ Вы уехали за ней в Москву. Как вы там устроились и что делали?

– Когда я узнал о том, что Лилию перевели в СИЗО Москвы, я пошел к ее родителям, сказал, что мне здесь делать нечего, я поеду за женой. Собрал вещи, купил билеты и ночным самолетом полетел туда. Нам дали неверную информацию сначала, что она в СИЗО в городе Коломна. Я поехал туда, ко всем достучался, сказали, что ее нет. Поехал обратно в Москву, нашел ее в СИЗО-6, показал документы, что я муж, и мне разрешили первую передачу. Я купил продукты, передал. То есть когда она входила в камеру и ей передали передачу, она поняла, что я ее не оставил, я ее нашел и я рядом с ней. Она говорила потом в письме, что для нее это было очень важно.

– В общем, переехал, нашел квартиру, начал жить в Москве. Было тяжело. Как в свое время жены декабристов поехали по стране за мужьями, так и я, как муж ноябристки – ее арестовали в ноябре, – поехал в Москву и жил там. Юристы занимались своими делами, а для меня было важно решить ее бытовые вопросы в изоляторе – с питанием, с витаминами, чтобы она могла все преодолеть. Москва – большой город, с большими возможностями, но это не мой город.

Не люблю я себя хвалить, но пока я работал в компании в Башкортостане, ко мне огромное доверие сложилось, эти связи позволили мне работать удаленно. Это была возможность отвлекаться от сумасшедшего давления, которое было внутри, и зарабатывать деньги. Во время обыска ведь у нас изъяли почти все сбережения, хотя жена показала документы. А Москва – дорогой город, квартиру снимать дорого, есть дорого. Я на себе экономил, большую часть отдавал жене, чтобы она хорошо питалась.

–​ Из чего состоит день мужа политзаключенной?

– С утра встать, написать письмо через ФСИН-письмо. Письмо идет до СИЗО три дня, потом цензор смотрит – день-два, передает Лилии, она отвечает и снова письмо идет три дня. То есть письмо идет с ответом – семь-десять дней. И чтобы получать письма чаще, нужно писать хотя бы раз в два дня. Потом через ФСИН-окно поймать очередь на передачу продуктов. Доставка продуктов должна быть не меньше одного раза в неделю, а лучше два. После этого сходить на работу, поработать несколько часов. Потом купить продуктов для Лилии, поискать лекарства. По возможности позаниматься спортом. Позвонить ее родителям, позвонить моей маме. Родители у нас пожилые, надо поддержать их. Сходить на рынок и купить еды себе.

Многие мои друзья испугались политического преследования моей жены. В Москве у меня получилось познакомиться несколькими товарищами, иногда получалось и с ними встретиться и поговорить.

–​ Самый для вас тяжелый момент за это время?

– На двухсотый день произошла внутренняя ломка. Никак не выходило перевести Лилию на домашний арест. И у меня внутри было так: "Как так, Алмаз, ты допустил, что твоя жена находится в таких ужасных условиях?" Это было не самоедство никакое, а просто осознание своей ответственности, что я должен пройти это испытание. Через пару дней я почувствовал огромную внутреннюю силу. Она просто пришла.

–​ А страх часто испытываете?

– Страха нет абсолютно, я ненавижу это чувство, отчаяния тоже не было. Я испытываю одно чувство, которое я испытал, когда 13 февраля впервые увидел мою жену Лилию, – безмерную любовь. Она в письмах мне пишет, что проходит все эти испытания благодаря тому, что Господь Бог нас соединил. Наша сила – это наша любовь.

–​За время ареста сколько раз вы смогли увидеть Лилию?

– В Москве – ни разу. Следователь применял такой вид психологического давления и в отношении жены, и в отношении меня. Когда ее привезли в Башкортостан, я написал ходатайство, и мне разрешили свидание 18 марта. Я в первый раз увидел свою жену за один год и шесть месяцев. После я смог увидеть свою жену в апреле, в мае и в июне.

Свидание проходит так. Разговор идет через стекло и телефон. У меня было понимание, что свидание – это возможность обнять любимого человека, поцеловать, подышать ароматом ее кожи и волос. Оказывается, нет. На разговор дают час. Когда увидел ее в первый день, мне было очень больно, потому что она исхудала очень и заболела. Я ее целый час слушал, не перебивая. Наконец-то я смог ее увидеть не на несколько секунд, как на суде в Москве.

– Когда вы услышали приговор, что вы подумали?

– Никакого отчаяния. Мы стали сильнее за это время. 7,5 лет – срок большой, несправедливый, дело политическое. У нас инстанции еще не все пройдены, будем добиваться ее освобождения.

–​ Про вас лауреат Нобелевской премии мира Дмитрий Муратов сказал, что вы сошли с ума от любви.

– Он же журналист, он подбирает эпитеты. Это образное выражение. А сошел ли я с ума от того, что познакомился со своей женой и искренне ее люблю? Да. Еще могу согласиться, если Дмитрий Муратов имел в виду, что я сошел с ума от несправедливости. Но я не стал безумным.

–​ Вы и Лилия говорили, что хотели бы завести ребенка. У вас есть надежда, что вы еще станете родителями?

– Да. Мы будем родителями. У меня совершенно четкое понимание этого.

– ​У вас есть силы мечтать?

– У меня нет времени на это. Но если подойти к этому философски, то я бы хотел, чтобы моя страна была свободной, а людей в ней перестали мучить.

–​ Что нового вы о себе самом поняли и узнали за это время?

–​ Я не ожидал, что могу быть настолько сильным. Жизнь бьет, а я все равно стою. Самое ужасное, что ты можешь сделать, – это сдаться. Если ты сдался, ты проиграл. Я хотел еще добавить ко всему этому про своего отца. Для меня отец был настоящим героем. Он был девятым ребенком в семье, рожденным во время войны. Так как он был самым младшим, ему приходилось в жизни много чего добиваться. Он смог закончить академию, служил в ракетных войсках стратегического назначения, был военным инженером. Прошел много испытаний в жизни. В день смерти я с ним, к сожалению, не был. И он тогда сказал моей маме, что он очень горд, что они смогли воспитать хорошего сына. Он мне при жизни не говорил, что любит меня, потому что время тогда было такое, я его не виню, так они были воспитаны. Но он сказал, что он благодарен моей маме, что сын стал сильным человеком, который сможет защитить родного человека. С этими словами я живу и по сей день.

Александра Кочанова, невеста жителя Коми Никиты Тушканова, 25 лет

Александра родилась в селе Усть-Кулом, в 180 километрах от столицы Республики Коми Сыктывкар. Приехала в Сыктывкар в 2013 году учиться на социального работника. После окончания вуза устроилась работать в бюджетное учреждение, пишет социальные проекты. Участвовала в митингах против строительства мусорного полигона на станции Шиес и в акциях в поддержку политика Алексея Навального.

–​ Я узнала про Никиту, когда еще занималась поисковой деятельностью, как и он, –​ говорит Александра. – Я подписалась на него в инстаграме в 2021 году, как раз когда его уволили из школы. Мы с ним иногда переписывались. В 2022 году после февральских событий мы как-то очень сблизились, друг друга поддерживали, постоянно переписывались, были друзьями. В августе мы начали встречаться и сразу жить вместе. До ареста мы прожили всего четыре месяца. Мы друг друга очень поддерживали, говорили, что любим друг друга. И это было светлым пятном во всем этом ужасе, потому что мы очень тяжело переносили известия об убийствах и взрывах и ощущение беспомощности, что это никак не остановить.

–​ Как нам рассказывал Никита, вы были дома вместе с ним, когда к вам ворвались эфэсбэшники. Что вы почувствовали в тот момент?

–​ Это было дико страшно, у меня вообще не было ощущения, что это полицейские, я думала, что на нас напали. У меня первое время была мысль, что это ошибка: ну кто мы такие, чтобы за нами прийти, наверное, какого-то бандита ищут. Но потом мне показали бумажку, где было написано про статью об оправдании терроризма. Я начала смеяться от шока: какой может быть терроризм? Я им так и сказала, что это они главные террористы. Нас с Никитой во время обыска все время пытались отделять друг от друга, говорили не переглядываться, ехидничали –​ "учитесь писать письма". Они чувствовали свою власть. Я сначала подумала, что сейчас нас допросят и отпустят. Но следователь сказал, что у Никиты две статьи и можно его не ждать. Вот тогда я поняла, что моя жизнь поменялась.

–​ У вас было понимание, что дальше делать?

–​ Никита мне сразу сказал: "Не смей плакать при них". Но я и сама это понимала, что не буду унижаться. В первые несколько дней, когда я переставала что-то делать, то мгновенно раскисала и начинала плакать. Давала себе 10 минут поплакать, а потом составляла план. Это же все ново было. Что за ИВС [изолятор временного содержания], что за адвокат, как суды проходят, можно ли туда вообще зайти? Только эти препятствия меня и держали: делай, делай, делай, не останавливайся. Та зима пролетела как ад. Ты ничего не понимаешь и все время за него переживаешь.

Сейчас я привыкла немного, психика ко всему адаптируется. Теперь ты знаешь, что надо два раза в месяц передачу собрать и отвезти. Что если дали разрешение на свидание, то ты должна обить все пороги судье, начальнику СИЗО, в комнате передач. И везде к тебе отнесутся так, как будто ты убила человека.

–​ Что вы почувствовали, когда в первый раз увидели Никиту за решеткой?

–​ Слово "ужасно" не может описать, что на самом деле ты чувствуешь, когда видишь любимого человека за решеткой. Это отчаяние от того, что это так несправедливо: ну он же ничего не сделал, мы ничего не сделали. И была ярость. Вся эта ситуация сделала меня более агрессивной. Они так и делают родственников политзаключенных более озлобленными.

–​ Как вы собирали передачки?

–​ Я многому научилась в этих комнатах для передач. Там никто не знаком друг с другом, не спрашивают даже имени, но все друг другу помогают, все в одном горе. У меня перед отправкой передачки с вечера начинается нервозное состояние –​ успею ли я, потому что в Сыктывкаре нет такого понятия, как запись на передачу. Надо выезжать рано утром, чтобы в семь утра быть там (но не факт, что будешь первой). Целый день там проводишь –​ пока все проверят, пока все примут. Потом у меня одна мысль: какая же я счастливая, что у него теперь есть еда, витамины. А потом он пишет тебе письмо: "Мне все передали, но все порезали, кроме винограда и маслин".

В первые месяцы злишься, расстраиваешься, а потом тебя эти женщины [в комнате передач] уже узнают, говорят: "Прими Тушканову" –​ фамилию твою не знают, но знают, к кому ты.

Мы вообще мало что можем делать –​ заявление написать, жалобу, характеристики собрать, передачу передать. Но у меня не было мысли, что не надо бороться. Хотя бывало, что я читала комментарии у Никиты на странице и думала, что люди у нас в стране потеряны, что большинство это все поддерживает, пусть и живут в этом ужасе и кошмаре. И думала: может, и правда нам всем, меньшинству, стоит собраться и уехать? Но потом оказалось, что есть еще и колоссальная поддержка, которая показывает, что нас много, мы адекватные. Мы потом построим на руинах этого государства нормальную страну.

–​ У вас есть деньги, чтобы поддерживать Никиту?

–​ Адвокат у нас бесплатный, нам это очень помогает. Нам люди отправляют деньги. Суммы небольшие, но это покрывает примерно 40 процентов наших расходов. В месяц уходит примерно 20–25 тысяч. Все это ложится на меня и его маму. Это ощутимо, но не так критично, как у других, конечно.

–​ Никита говорил, что вы сделали ему предложение, когда его арестовали.

–​ Я сразу подумала, что надо зарегистрировать брак, потому что куда-нибудь звонишь и тебя первым делом спрашивают: а вы кто вообще? Это возможность. Я написала Никите письмо, он ответил, что сам хотел на суде сделать мне предложение. Я-то думала, что можно просто написать заявление в загс, а оказалось, что нужно разрешения следователя. Он сразу дал понять, что не собирается его давать. Но потом суд все-таки разрешил. В Коми есть только один загс, который может проводить такие регистрации, – эжвинский [Эжва – микрорайон в 12 километрах от Сыктывкара] – и только один раз в месяц. Мы попали на дату 13 июля. Свадьба будет в СИЗО. Туда можно позвать двух людей, сама церемония длится пять-семь минут, а потом минут десять дадут поговорить. Мне еще нужно будет приехать в Эжву, забрать на такси сотрудниц загса, а потом увезти их. У кого-то лимузины на свадьбе, а мы будем кататься на такси.

–​ Что вы почувствовали, когда прозвучал приговор?

–​ Я думала, что дадут от трех до пяти лет. Но мечтала я о штрафе и условном сроке. Самый тяжелый день был не день оглашения приговора, а день судебного заседания [дело Никиты Тушканова рассмотрели за один день]. Прокурор запросил шесть лет, у нас суды не дают сильно меньше запрашиваемого, поэтому я поняла, что будет между пятью и шестью годами. Вот тогда мне было очень плохо.

–​ Как вы себя поддерживаете?

–​ Мне очень сильно помогают его письма. Любовь наша и меня держит, и его. Он пишет, что думал, что я буду его слабостью, что можно будет давить на него, но в итоге только этой любовью мы и можем это все прожить. Еще я йогой занимаюсь, это тоже очень помогает.

– О чем вы мечтаете?

–​ Я мечтаю, чтобы люди могли говорить то, что они хотят. Чтобы закончился весь этот ужас, причем и маленький, и большой – от незаконного строительства и до убийства мирных людей. Хочу, чтобы политических заключенных всех освободили, чтобы отменили все эти законы, и мы смогли снова жить.

Татьяна Усманова, невеста политика Андрея Пивоварова, 39 лет

Татьяна родилась в Москве, закончила журфак МГУ, много лет работала в PR-агентстве, затем ушла в благотворительный фонд и открыла собственное агентство. Увлеклась политикой, занялась правозащитой. Руководила предвыборным штабом Андрея Пивоварова.

–​ Мы с Андреем знакомы с 2017 года. Мы занимались оппозиционной политикой, он –​ в Питере, я –​ в Москве. Это нас сблизило, у нас начались отношения. К маю 2021 года очень многие оппозиционные политики уже покинули Россию, было очень тревожное ощущение, темные тучи ходили над Москвой. Андрей баллотировался в Госдуму, он хотел, чтобы я была главой его предвыборного штаба, мы занимались планированием, формировали команду. Мы строили планы, а 31 мая они были полностью разрушены.

Последний день, когда я его видела, был за два дня до его задержания. Тогда Андрей и коллеги были вынуждены закрыть "Открытую Россию", потому что ее признали "нежелательной". Это было очень сложное решение. Андрей целый день раздавал интервью, а вечером мы, честно скажу, пошли в бар по этому грустном поводу.

Мы собирались улететь и отдохнуть, а также обсудить планы на Госдуму, потому что в Москве все прослушивалось –​ в квартире, в офисе. Я должна была улететь чуть позже, потому что моей бабушке исполнялся 91 год, мне было важно провести этот день с ней. Мы провели совершенно замечательный день, очень спокойный – пили чай, смотрели, как распускаются пионы. А потом Андрей позвонил мне из самолета и рассказал, что видит, как к трапу подъезжают сотрудники ФСБ. В тот момент мир для меня рухнул.

–​ Какими были эти первые дни после его ареста?

–​ Самыми страшными для меня были первые несколько дней. С ними не сравнятся ни день вынесения приговора, ни другие печальные дни, которые мы проходили. Я понимала, что мне нельзя сесть и заплакать. С ночи 31 мая по утро 3 июня я давала интервью, без остановок. Арест Андрея, причем такой излишне театральный, произвел огромное впечатление, я всем объясняла, какое это безумие: "Открытая Россия" ликвидирована, и дело просто не может быть возбуждено [по закону человек не несет уголовной ответственности за участие в "нежелательной организации", если покинул ее добровольно]. На мне было очень много бытовых и юридических моментов, например, надо было снять квартиру, чтобы можно было отправить Андрея под домашний арест. Мне удалось увидеть его буквально на 15 секунд, когда его привезли в Следственный комитет в Краснодаре, передать ему воду. Для меня очень сложным было сделать для него передачу, потому что раньше он отбывал только административные аресты и я знала, что делать. А тут было столько глупостей: черный чай передать можно, а зеленый нельзя, яблоки зеленые можно, а имбирь нельзя. И нигде это не прописано, нет какой-то подробной методички. С одной стороны, это ерунда, а с другой – это страшно выматывает. И все это происходит не в родном городе, а в неизвестном для меня Краснодаре.

Сейчас, когда ко мне обращаются люди, которые попали в такую же ситуацию, я тут же откладываю все дела и просто как можно подробнее рассказываю, как пережить эти несколько дней.

–​ Андрея оставили сидеть в Краснодаре. Как вы жили на два города?

–​ Я была привязана к суду в Краснодаре. Заседания назначались безо всякой логики, но я не могла не ездить на них, потому что для меня это единственная возможность увидеть любимого человека и хотя бы с ним переглянуться. Поэтому я моталась туда, как проклятая. Это еще до февраля прошлого года туда были прямые рейсы из Москвы, а после южные аэропорты закрыли [после начала военного вторжения России в Украину Росавиация запретила южным аэропортам принимать самолеты]. Мне нужно было лететь до Сочи, это четыре с половиной часа, потом сидишь там два часа, ждешь "Ласточку" и еще пять часов едешь до Краснодара. Там ты едешь в СИЗО, передаешь ему передачу, а потом в суд. Там дай бог 15 минут вы смогли друг на друга посмотреть, а потом точно так же едешь в Москву. Иногда меня не пускали на заседания, и весь этот путь я проделывала, чтобы 10 секунд посмотреть на него в коридоре, пока его заводят и выводят. Один раз меня выгнали из зала, потому что я улыбалась Андрею, и судья сказала, что мне слишком весело.

–​ Вам самой за себя было страшно?

–​ Мне было страшно. Но я не могла взять билеты и улететь из страны, даже опция такая не стояла. Я не понимала, как я могу бросить любимого человека одного в этой страшной ситуации. Простите за пафос, но только я могла ему помочь. Родители у него пожилые, я не могла бросить на них весь этот кошмар.

Несмотря на то что Андрей сидит, а я нет, несмотря на то что прошло два года и две недели с момента, как он был арестован, у меня нет времени позаботиться о себе. У меня очень большие проблемы со здоровьем, много что разваливается в организме. Когда твой родной человек сидит, нет времени заботиться о себе. За это время я один раз съездила на Новый год к подружке в Грецию, потому что те 10 дней, что я у нее буду, к Андрею не мог ходить адвокат, а я не могла отправлять письма. Все остальное время – 24 на 7 – посвящено Андрею. Я работаю с психологом, периодами пью антидепрессанты. Это помогает мне держаться на плаву, но общий фон очень сложный.

–​ Как вы отреагировали на приговор?

–​ На приговоре я стояла очень близко от клетки, где был Андрей. Приставы запрещали нам смотреть друг на друга. Мы не смогли ни обняться, ни дотронуться друг друга. В конце мы успели что-то прошептать друг другу, что мы все это переживем и что все будет хорошо.

–​ В декабре 2022 года Андрея этапировали из СИЗО Краснодара и он пропал на месяц, никто не знал, где он. Как вы его искали?

–​ Бюрократия в СИЗО и колониях работает. Если пишешь ФСИН-письмо, оно не может просто пропасть, тебе система должна ответить: письмо получено или нет. Я написала во все колонии и СИЗО Ленинградской области, я также отправила деньги туда, чтобы мне пришел отчет, поступили деньги заключенному или они вернутся ко мне. Потом я расширила зону поиска – в соседние регионы. Но везде была тишина или “ждите 30 дней”. Я снова сутками давала интервью. Я не знала, жив он или нет. Его мама звонила по колониям и нашла его в Сегеже. И только потом к ней пришла открыточка, что Андрей у них. По закону так можно, но по-человечески я это понять не могу.

–​ О чем вы мечтаете?

– Чтобы он вышел на свободу. Я живу два года во многом его жизнью. Я работаю с психологом, чтобы жить и свою жизнь тоже, но она у меня выстроена вокруг него. Мне нужно, чтобы он был тут.

–​ Вы узнали что-то новое о себе за это время?

–​ ​ Главное, что я узнала, что мне нужна тихая и спокойная семейная жизнь. Мне не нужна карьера, не нужны никакие собственные достижения, не нужна политическая борьба. Мне нужны дети, семья, мирный дом, где я могла бы заниматься нашей с Андреем семьей.