Малая Рогань – небольшой населенный пункт под Харьковом. Знал ли уроженец Новгородской области Алексей Ильин хоть что-то о харьковском селе, где ему пришлось встретить смерть, неизвестно. Минометчик из села Медведь Шимского района погиб там 5 июня. В новгородской глубинке у контрактника остались жена и трое детей, а также сын от первого брака в Петербурге. 17 июня его похоронили. Вдова и знакомые погибшего оправдывают войну, а в родном селе, где раньше была воинская часть, считают, что с военными им жилось гораздо лучше.
Алексею Ильину было 30 лет. Он окончил исторический факультет Новгородского государственного университета. На последнем курсе вел историю в одной из лучших гимназий Великого Новгорода – "Квант". Однако в областном центре Алексей не зацепился – уехал в родное село, там еще год проработал в местной школе, а потом его призвали в армию.
– В армии ему предлагали подписать контракт, но он отказывался, потому что мама болела очень... – рассказывает вдова Алексея Анна. – Ему нравилась военная служба, у него брат – военный. По стопам брата хотел пойти. Раньше в Медведе была ракетная часть, была бы тут часть – он бы тут служил... В общем, он давно порывался – я пыталась его не пускать. Последнее время его было не удержать ничем.
Село Медведь находится в Шимском районе, в 15 км от районного центра. Сейчас здесь живет меньше тысячи человек. Военной части, вокруг которой крутилась жизнь в Медведе, нет с 2010 года. Так что сейчас жителям села остается работать или в бюджетной сфере, или в магазинах и сфере обслуживания. Об Ильине в Медведе отзываются как о человеке беззлобном.
– Лёшу знала давно, это, в принципе, прелести деревни, когда все друг друга знают, училась в одном классе с его братом, – говорит директор Медведского дома культуры Виктория Парамонова. – После пересекались по работе, когда он устроился в школу, работал по совместительству педагогом-организатором. На моей памяти он был всегда немного бесшабашным, но очень добрым и весёлым парнем, душой компании. Жил в соседнем доме, поэтому видела, как ласково и нежно он общается со своими дочками. Я, наверное, никогда его не видела без улыбки, бывали разные периоды в жизни, но он был неисправимым оптимистом.
Бывший директор медведской школы, краевед Виктор Иванов преподавал Ильину математику. Иванов ведет в соцсети "ВКонтакте" группу под громким названием "Оживший образ героя-освободителя земли медведской". В ней он рассказывает о солдатах родом из села и тех, кто сложили здесь головы. Собирается он написать и "большую статью" об Алексее Ильине.
– Как человек Алеша был очень хороший, – говорит Виктор Николаевич. – Мать очень хорошо воспитала его и его брата. Бывают, знаете, дети – грубияны, он был не такой. С ним всегда можно было договориться. Бывает, идешь по улице, Алеша – тебе навстречу, уже за 100 метров улыбаться начинает... У него были отличные художественные способности. Мать, Светлана Викторовна, она была у нас в школе завучем и вела русский язык и литературу, в средних классах даже отправила его учиться в художественную то ли школу, то ли лицей в Петербурге. Но отучился он там около года, и мать его оттуда забрала. Поняла, что для будущей профессии ему больше надо налегать не на художественный компонент, а на общеобразовательные предметы.
После окончания истфака Алексей год проработал под началом Виктора Николаевича, однако со школой у Ильина тоже не сложилось. Иванов считает, что всему виной маленькая зарплата сельского учителя. Бывший педагог-историк стал зарабатывать на жизнь строительными шабашками.
– Он был человеком, не нашедшим свое место в жизни, как мне кажется... – рассуждает Виктория Парамонова. – Очень часто менял работу, не только профессии, но и территориально, был в вечном "поиске себя".
Виктории вторит и бывший директор школы.
– Мне кажется, он был в растрепанных чувствах, – говорит Виктор Иванов. – Семью надо кормить, алименты платить, денег не хватало...
Контракт он подписал после начала так называемой "специальной военной операции", несмотря на то что дома были беременная жена и двое маленьких детей, а в Петербурге живет сын от первого брака. В конце апреля Ильин оказался в Украине.
– Я осталась вдовой с тремя детьми, – говорит Анна. – У меня из родственников-то только он и свекровь. И девочки... Я его даже не хоронила, в роддоме была в Новгороде.
"Цена-то велика, но..."
Брат Алексея, тот самый военный, с которого он брал пример, умер девять месяцев назад от сердечной недостаточности. Ещё одним ориентиром для Ильина был отец жены – тот служил военным врачом, а на пенсии обосновался в Медведе.
Это село на западе Новгородской области будто пропитано военным духом. Во время Русско-Японской войны в Медведе оказалось около трех тысяч военнопленных, здесь даже есть небольшое японское кладбище. В советское время здесь дислоцировались ракетные войска – в построенных в позапрошлом веке Аракчеевских казармах. В 2010 году военную часть расформировали, и теперь старинные здания понемногу разрушаются.
– Нет денег даже чтобы их законсервировать, не то, чтобы реставрировать, – констатирует краевед Виктор Иванов. – На это нужно очень много средств. Их нет ни у Шимского района, ни у области, на это нужны федеральные средства, а для этого нужно подаваться на какую-нибудь федеральную программу. Это очень сложно... Конечно, было бы очень хорошо, если бы снова здесь были военные. Но это только мечты и не нашего, как говорится, ума дело...
Как и у многих военных городков и поселков, у Медведя всё не получается перестроиться на гражданские рельсы. Люди разных возрастов ностальгируют о прошлом – будущее села призрачно, да и настоящее, кажется, тоже. Привлекателен Медведь сегодня, в основном, для любителей старинных заброшенных зданий и редких внутренних туристов, выбирающих нетривиальные места для путешествий.
– Когда военные были, как-то понадежнее было, – говорит Анна Ильина. – Да и село жило... Была часть, было много военных... Жаль, что теперь не так.
Большинство жителей Медведя уверены, что "спецоперация" необходима, пусть даже и ценой жизни их земляка.
– То, что эта спецоперация должна была быть, – это однозначно, – говорит Виктор Иванов. – Поэтому Алеше, который туда поехал, – искренняя признательность и уважение. Большая это цена или нет? Я думаю, если бы ее не было, цена была бы еще больше. Я считаю, мы могли бы потерять и нашу государственность. Потерять Донбасс! А там же наши, русские люди!..
Аналогичного мнения придерживается и Анна, хотя война лишила ее мужа, а детей – отца.
– Цена-то велика, но... Мы с Алексеем до этого обсуждали, думали сначала, зря, может быть, а потом думаем: все-таки нет. Белгородскую-то область обстреливают. Он говорил, на границе диверсии постоянно были. То есть [украинцы] пытаются вылезти уже на территорию России. Соответственно, там необходимы наши войска. Хорошо, что они там. Мы-то тоже относительно недалеко, Новгородская область. Страшновато, – рассуждает вдова.
Стокгольмский синдром
Почему родные и близкие погибших, да и просто оказавшихся на войне с Украиной российских солдат часто склонны поддерживать "спецоперацию", несмотря на то что она отбирает у них самое дорогое? Гештальт-терапевт и писательница Марина Козинаки объясняет, что причиной тому инфантильные стрессовые реакции.
– Попадание в острую стрессовую ситуацию запускает у людей различные стрессовые реакции, в том числе инфантильные. Это то, что складывается в психике еще в детском возрасте. Если ребенок растет в абьюзивной семье, если не чувствует одобрения родителей, то для него это практически равно смерти. Он это не формулирует, но он так чувствует. Родителям нужно нравиться, потому что они не должны тебя бросить. Это – стратегия выживания. И тут вдруг родители вместо того, чтобы кормить, любить, жалеть, оберегать, сами становятся источником опасности. Ребенок сталкивается с таким непередаваемым ужасом, который он не может выразить, он еще просто не развит для этого. Психика, чтобы сохранить целостность, чтобы человек не сошел с ума, придумывает различные стратегии, как этот ужас приближающейся смерти снизить. Ребенок как бы начинает присоединяться к мучителю. Это происходит, минуя осознание и критический подход. Так развивается стокгольмский синдром, когда жертва сливается с насильником, – объясняет психотерапевт.
Далеко не все люди, став взрослыми физическими, повзрослели внутренне, многие демонстрируют такую инфантильную реакцию, когда в жизни происходят страшные, неуправляемые события, говорит Козинаки. Они как будто остаются детьми, хотя порой сами уже стали родителями.
– Демонстрация лояльности, покорности может вести к спасению – иногда это и правда рабочая стратегия, – утверждает она. – И жертва в какой-то момент не то чтобы начинает оправдывать мучителя, она вообще перестает критически оценивать его действия. Это не осознанное одобрение.
По мнению Марины Козинаки, изменить свою точку зрения на эту войну жертвы путинского стокгольмского синдрома могут, но не самостоятельно, а с помощью психотерапии.
– Скорее всего, сделать это самостоятельно не удастся, потому что первое, с чем человек столкнется, будет ужас, который невозможно пережить, – считает она. – Ужас, в котором государство, где человек провел всю жизнь, на которое работали его мамы и папы, бабушки и дедушки, где происходило столько всего хорошего, где человек вырос, влюбился, создал семью, столько вкладывался – и вот это государство становится этой страшной, опасной родительской фигурой.
Людям кажется, что если эту страшную "родительскую фигуру" одобряешь, то она ничего тебе не сделает, ты "в домике". Поддерживать войну, однако, тоже небезопасно, и как минимум – для целостности взрослой личности.
– Какие-то искорки в сознании все равно будут проскакивать: "Может, зря мой муж отправился на эту войну, может, он не должен был там погибать?" И психика буквально раскалывается на две половины. Приходит понимание экзистенциального ужаса происходящего, который другая половина отказывается осознавать, – говорит Марина Козинаки.
