"Это были расстрелы втихомолку". Архив Свирлага не найден до сих пор

17 сентября исполняется 90 лет со дня основания Свирского концентрационно-трудового лагеря для политзаключённых – Свирлага. Борис Фридзайчик был осужден по ложному обвинению, в этом лагере он провел 5 лет. Его внучка Мариэтта Фердинанд рассказала корреспонденту Север. Реалии историю своего деда.

– Дедушка родился в Белоруссии в городе Игумен Минской губернии. Семья была занята в лесной промышленности, это было наследственное дело. В семье было семеро детей, три дочери и четверо парней, здоровых, крепких. Все занимались лесом, кроме одного брата, который уехал в Китай и там пропал, – дедушка подозревал, что, возможно, он был разведчиком, во всяком случае, связь с ним была потеряна. А дедушка мой женился на бабуле, которая родилась и жила в деревне Наровля, ее отец, мой прадед, был управляющим имения помещика Горвата. Звали бабушку Слава Ефимовна Котик, она была высокая, красивая, с пепельными волосами и голубыми глазами. Ей было 19 лет, женихов у нее было много, но понравился ей только дедушка. Он был тоже красивый – стройный, высокий. Они поженились, жили в достатке, потом переехали в Киев, дедушка работал на лесопильном заводе у частного хозяина. Там у них был хороший дом, там родилась старшая дочка Женя, а потом уже, в 1916 году, родилась моя мама, Фанни. Женя была строгая девушка, умница, она работала волонтером в госпитале, где лежали туберкулезники, и заразилась туберкулезом. Ей было всего 20 с небольшим, когда она умерла – сразу после ареста дедушки, его к ней на похороны не отпустили, хотя он был еще только под следствием, а не осужденным.

В конце Гражданской войны в Киеве началась всеобщая украинизация.

– Власть менялась чуть ли не каждый день – то зеленые, то красные, то белые. Однажды петлюровцы загнали всех женщин в подвал, сняли с них украшения, побросали в папаху, поставили пулемет и сказали – мы сейчас вас всех расстреляем. В это время прибежал какой-то мужичок и говорит: красные наступают! Ну, те разбежались, женщины разобрали свои украшения и разошлись по домам. Дедушка не хотел говорить на украинском языке, не хотел подвергаться украинизации и решил срочно уехать из Киева. Около 1920 года семья перебралась в Петроград, там жили дедушкины родители, на Литейном проспекте. Дедушка поступил на работу, опять же в организацию, занимавшуюся лесом. Оттуда его стали посылать из города в город, то в Рыбинск, то еще куда-нибудь, и наконец в 1930 году они осели в Иванове. Там дедушку и арестовали.

– А откуда вы знаете историю дедушки?

– У меня была цепкая детская память, я всегда книжки любила, когда выросла, стала учителем русского языка, 48 лет проработала. Я с детства помнила названия, которые слышала в разговорах взрослых, – Негежма, Лодейное поле и вскользь – Иваново. А в 2017 году я переехала из Самары к сыну в Москву, и мы с ним решили поискать наши корни. Ездили в Польшу, в город Сувалки, на родину моего отца, там нашли все документы о семье папы – удивительно, все сохранено. А в Москве я пошла в ФСБ, узнать про дедушку, но там сказали, что документы, скорее всего, хранятся там, где человека арестовали. Я написала в Иваново, и мне ответили – да, документы у них.

– И вам удалось их увидеть?

– Да. Дедушке в Иванове отвели квартиру в особом доме, выстроенном для специалистов, этот дом стоит полукругом и занимает почти целый квартал недалеко от вокзала. И я нашла даже дедушкин подъезд и номер квартиры, потому что в следственных документах все это было указано. Когда они там обосновались, они были заняты болезнью Жени – ее врачи даже послали в Ялту лечить туберкулез, но это не помогло, она вернулась, и у нее начался усиленный процесс. И тут к ним приходят и дедушку арестовывают, ведут как преступника, руки назад. Бабушка выскочила на балкон, хотела с ним попрощаться, выкрикнула его имя, он поднял голову и получил прикладом по шее.

Мне в Иванове выдали копии всех следственных документов, допросов, я даже знаю фамилию того, кто на него все время наговаривал. Эти первые допросные листы мне, правда, не разрешили открывать, но я все же прочитала. По этому делу арестовано было трое – дедушка, Людковский и Кузнецов, против его фамилии написано – "из крестьян", это, видимо, было его главное преимущество. Наверное, он просто завидовал дедушке, который классным специалистом по лесу был, как и все у них в семье. Был ведь и такой эпизод – Орджоникидзе приехал в Белоруссию, нашел бабушкиного родного брата Иону Котика и сделал его своим заместителем по лесному хозяйству. На следующий день после того, как застрелили Орджоникидзе, в кабинете нашли застреленным бабушкиного брата. Сказали, что это самоубийство – но у него в жизни все было отлично, работа, прекрасные отношения в семье, двое детей. Я приезжала к своей тетке Тамаре, его дочери, она мне все это рассказала. У Трифонова есть роман "Дом на набережной", это наркомовский дом №1, а они жили в таком же наркомовском доме №2 – на Покровке, там вся эта трагедия и разыгралась. Тамара мне рассказывала, что в их подъезде одни женщины остались, а мужчины все были репрессированы.

– Так за что же арестовали вашего деда?

– В Иванове был трест "Волголес", и следователь посчитал, что они там намеренно срывали поставки лесоматериалов, а это были военные заказы. Дедушка был заведующим товарными фондами, Кузнецов был его заместителем, а потом они поменялись местами. На допросах этот Кузнецов все на дедушку сваливал, наверное, себя выгораживал. И он действительно получил меньше всех, 3 года. В деле написано, что дед, Борис Фридзайчик, будучи замом заведующего товарных фондов, "являясь юридически ответственным лицом за своевременное выполнение литерных нарядов, не считал себя ответственным за эту работу…". И следователь пишет, что считает это не просто слабой работой, а намеренным невыполнением важных заданий, вредительством. В деле есть подробные объяснения дедушки о том, что в тресте не было нормальных кадров, что там был хаос, не было специалистов, не были укомплектованы отделы, что им все время давались противоречивые указания. У дедушки была прекрасная память, он там указывает даже номера заказов.

– Ваш дедушка был реабилитирован?

– Да, в 1968 году, в справке о реабилитации написано, что "каких-либо преступных действий, тем более вредительства со стороны Людковского, Кузнецова и Фидзайчика, в ходе следствия выявлено не было. Об отсутствии состава преступления в действиях осужденных говорят такие факты…" – и дальше эти факты перечисляются. В том числе цитируются объяснения деда, что литерные заказы не выполнялись из-за реорганизационного хаоса в тресте, из-за многочисленных изменений программы треста, влиявших на правильное распределение нарядов. Но следствие это квалифицировано по статье 58.7 – как вредительство.

– Ваш дедушка дожил до реабилитации?

– Да, но он эту бумажку просто порвал и выбросил в печку, мне ее потом пришлось восстанавливать в архиве. Меня еще поразило, что когда дедушку арестовали, его изолировали как опасного преступника. Никакого суда настоящего не было, просто "тройка" постановила – я читала эту запись – отправить его на 5 лет в концлагерь. И он валил лес в Свирлаге, а потом его решили задействовать как специалиста и сделали вольнонаемным. И он на это пошел, потому что иначе бы он со своей судимостью не получил паспорт, а тогда как раз начиналась всеобщая паспортизация. Пока дедушка сидел, бабушка с младшей дочерью, моей мамой, голодала в Казани, она туда поехала к еще одному своему брату, но там они жили очень бедно. Мама с детства была очень самостоятельной, и куда бы они ни переезжали, она всюду устраивалась в музыкальную школу, очень одаренная была. В Казани она поступила в музыкальное училище, там был такой профессор Радзевич, он поцеловал ее в голову и сказал: "Эта девочка будет у меня учиться". Мама проучилась там три года, но в 1935 году дедушку перевели в вольнонаемные, а маму выгнали из комсомола как дочь врага народа. И на этом ее обучение закончилось.

– То есть пока дедушка сидел, семья тоже хлебнула…

– Да. Они поехали к дедушке, который уже как вольнонаемный получал паек, и они могли более или менее нормально питаться. Дедушка вообще-то крупный, высокий мужчина, а тогда он был такой худющий! Бабушка сняла домик в деревне Негежме и хоть немного его подкармливала. Дедушка год отработал и получил паспорт, и они поехали по назначению сначала в Рыбинск, а в 1938 году в Куйбышев (Самара. – СР), там начиналось строительство ГЭС.

Там мама вышла замуж за моего отца. Папа мой сирота, родители умерли молодыми, четверых детей забрала на воспитание тетя, Елена Львовна Пахуцкая. Она поехала туда, где у нее были знакомые, в Куйбышев. В 1921 году они получили советское гражданство, папа выучился на врача. В 1940 году родился мой старший брат Миша, который мне всю жизнь помогал, он тоже был врачом, умер в 2014 году. А дедушку отправили в Челябинск на стройку НКВД, начальником лесной конторы. Жили они рядом со стройкой в деревне Каштак. Мама работала в филармонической бригаде, ездила по военным частям с концертами, но потом тоже уехала к дедушке. Папа во время войны был военным врачом под Сталинградом. После войны дедушку вернули в Куйбышев, потом он участвовал в возведении ГЭС в Ставрополе на Волге, сейчас это Тольятти, и проработал там до 73 лет.

– А в доме хранилась память о Свирлаге, дедушка что-нибудь рассказывал?

– Дедушка рассказывал мне и брату, что в лагере ему приходилось работать с уголовниками. Но они его уважали. Однажды ему надо было поехать в Лодейное поле за зарплатой для всего отряда, это больше 100 человек. И он взял с собой двух уголовников. Начальник ему говорил: что ты, они тебя убьют и деньги заберут, но они не только не ограбили, они его охраняли и привезли все до копеечки. Дед умел с людьми разговаривать и работать, очень общительный был человек, простой. Конечно, в лагере было очень тяжело, очень голодно, баланда эта ужасная, жестокое обращение. Хуже всего дедушка переносил холод, он же все-таки в гораздо более теплом краю родился. По счастью, дед был очень закаленный, он в жизни никогда не болел. А в лагере болел один раз воспалением легких. И еще он там потерял абсолютно все зубы, я хорошо помню, что у него вместо зубов были две пластинки, но он носил их и внимания не обращал, даже семечки ими грыз. Очень любил сидеть на крыльце и грызть семечки. Бабушку он любил без оглядки, а она такая строгая была, сдержанная, немногословная. Но любовь у них была… – как же, столько пережить вместе! Вообще они очень бедно жили. До революции-то все было хорошо, но потом пришлось многое оставить в Киеве, начался голод. Маме надо было покупать пианино, и бабушка потратила на него свою золотую цепь, отнесла ее в Торгсин, и ей дали за нее пианино, мешок муки и мешок сахара. Бабушкины серьги тоже ушли на сахар и муку. И они остались абсолютно нищими. В доме хранился дедушкин лагерный бушлат, вроде телогрейки, и когда он его надевал, бабушка смотрела него печально.

– А бабушка не посылала ему посылок в лагерь?

– Что вы, они же сами нищенствовали. Хорошо еще бабушка умела изворачиваться, суп варила – луковица и картошка, и все. Работала в Казани на швейной фабрике, строчила грубые рукавицы и так уставала, что однажды заснула прямо на рабочем месте и прострочила себе палец. Она рассказывала, как тяжело было ходить на эту фабрику – по какому-то страшному оврагу, где вдобавок какой-то бандит женщин ловил, они его боялись. И жили они с мамой в проходном коридоре, где хозяева рано выключали свет. А маме надо было играть, к своему инструменту хозяева ее не пускали, а ее пианино, купленное на бабушкину золотую цепь, поставили в сарай.

– Но после войны все-таки жизнь наладилась немного?

– После войны в Куйбышеве папа обменял свою комнату в коммуналке, где они жили с мамой, на отдельную квартиру. Но какая это квартира: домик, низ каменный, верх деревянный, вот там наверху у нас было 27 метров на шестерых взрослых людей. У бабушки с дедушкой была комната 5 метров.

И я там выросла, жила до 21 года, институт окончила. И у нас всегда были гости, мои сокурсники приходили часто, и бабушка всех кормила, что было, на всех могла разделить. Дедушка все-таки встал в очередь на жилье, и вот, в 1970 году, в июле он умер, а осенью пришла бумага: ваша очередь на квартиру 183. Вот и все, что дед имел за всю жизнь. Бабушка, конечно, эту бумажку выкинула. На всю жизнь дедушка остался в моих глазах замечательным, сильным человеком, очень энергичным и обаятельным.

Руководитель центра "Возвращенные имена" при Российской национальной Анатолий Разумов считает, что Борису Фридзайчику, в общем, повезло – ему не добавили срок и не расстреляли.

– Если бы он дожил в Свирлаге до 1937 года, все могло быть хуже – тогда в лагеря начали спускать планы на расстрелы. Правда, первыми в расстрельные списки шли те, у кого срок был 10 лет.

О Свирлаге можно найти не так уж много сведений, хотя известно, что его узником были философ Алексей Лосев и протоиерей Алексей Западалов, который в 1921 году отпевал Александра Блока. Тем не менее, иногда высказывались предположения, что такого лагеря не было вообще. В 2019 году в СМИ появились сообщения о сенсации – что якобы найден архив Свирского концентрационно-трудового лагеря для политзаключённых. Анатолий Разумов уверен, что это ошибка, что за архив Свирлага приняли документы одной из колоний, находившихся в его разветвленной системе. Историк напоминает, что Свирлаг в 1937 году был по какой-то причине стремительно закрыт.

– У меня на этот счет есть рабочая гипотеза. Понятно, экономика там была чудовищная, но все же Свирлаг снабжал дровами Ленинград, и он бы так и просуществовал до войны и после. Но тут из Свирлага бежали заграницу братья Солоневичи. Иван Солоневич одно время работал в плановом отделе Свирлага, он был очень умный и очень антибольшевистски настроенный человек, энциклопедически образованный. Братья оказались в Болгарии, создали там газету и начали печатать очерки "Россия в концлагере". Солоневич проанализировал в деталях существование лагеря, его идиотскую экономику и порядки. А брат его Борис был медиком в Свирлаге, то есть они оба хорошо знали, как обстоят дела. В СССР страшно перепугались шума, на Болгарию надавили, и Солоневичи вынуждены были закрыть свою газету. Но Иван Солоневич в 1936 году издал свои очерки отдельной книгой. И весь мир увидел, что творится в Свирлаге. И летом 1937 года его полностью ликвидировали – такого случая я больше не припоминаю. Его просто раскатали по бревнышку, все постройки разобрали, часть заключенных перевели в Бамлаг, а часть оставили в центральном Лодейнопольском лагпункте. Вот сюда-то и было решено привезти вторую партию соловецких заключенных для расстрела – после расстрела первого этапа в Сандармохе, где условия оказались неудачными. Лодейнопольский лагпункт просуществовал всего около года, а в 1938-м, после расстрела второго соловецкого этапа, его тоже ликвидировали, но это место абсолютно значимое. Потом там оставались только осколки лагерей. Я считаю, что Свирлаг закрыли, потому что благодаря книге Солоневича он оказался на виду, многие стали интересоваться, как такое страшное место может существовать под боком у Ленинграда.

"Мемориал", признанный российскими властями иноагентом, издал в 1998 году справочник "Система исправительно-трудовых лагерей в СССР: 1923–1960", где впервые Свирлагу была посвящена большая энциклопедическая статья со ссылками на все известные источники и с именами всех начальников лагеря. Разумову удалось просмотреть ряд архивно-следственных дел узников Свирлага, в том числе расстрелянных по плану в 1937 году, но архив Свирлага не найден до сих пор.

Из книги Ивана Солоневича "Россия в концлагере":

"Лечить было почти нечем. И, кроме того, ежедневно в санитарную ведомость лагеря приходилось вписывать цифру, обычно однозначную, … означающую число расстрелянных. Где и как их расстреливали, официально оставалось неизвестным. Цифра эта проставлялась в графу "Умершие вне лагерной черты", и Борис (брат Солоневича. – СР) на соответственных личных карточках должен был изобретать диагнозы и писать exitus laetalis. Это были расстрелы втихомолку – самый распространенный вид расстрела в СССР. Борис – не из унывающих людей. Но и ему, видимо, становилось невмоготу. Он пытался вырваться из санчасти, но врачей было мало, и его не пускали".