29 июня три московских театра лишились своих художественных руководителей: сняты Иосиф Райхельгауз из "Школы современной пьесы", Алексей Агранович из "Гоголь-центра" и Виктор Рыжаков, возглавлявший "Современник". Театральный критик Марина Дмитревская и режиссер, драматург и поэт Вадим Жук из Петербурга были тесно связаны со всеми этими театрами. Они рассказали корреспонденту Север.Реалии, почему "театральная спецоперация" случилась во время войны в Украине.
Руководителей трех московских театров сменил Департамент культуры Москвы. Он же назначил на должность художественного руководителя "Школа современной пьесы" режиссера театра и кино Дмитрия Астрахана, на должность худрука "Гоголь-центра" Антона Яковлева, сына народного артиста СССР Юрия Яковлева. Предполагается, что "Современник" возглавит коллегия или худсовет, а директором станет Юрий Кравец, в прошлом – заместитель Олега Табакова в МХТ им. Чехова и директор театра Et Cetera.
Театральный критик Марина Токарева назвала увольнение трех руководителей московских театров "закулисной спецоперацией". По ее мнению, Алексея Аграновича выгнали из "Гоголь-центра" из-за памятной истории с Кириллом Серебренниковым, после окончания судебного процесса покинувшим Россию, Виктор Рыжаков лишился "Современника", поскольку пригрел у себя Ахеджакову и подписал антивоенное письмо, а на счету Иосифа Райхельгауза, оставшегося без своей "Школы современной пьесы", – увольнение актера Марата Башарова, "поддержавшего военную операцию; высказывания об Одессе, родине, которой не изменяют, не те ноты в комментариях к происходящему”.
Вадим Жук, с 1988 по 2003 год руководивший знаменитым некогда петербургским театром "Четвертая стена", принял случившееся с московскими театрами очень близко к сердцу: на сцене "Школы современной пьесы" идет три спектакля, поставленных по его пьесам. По мнению Жука, уволены не просто руководители, уволены души этих театров.
– Смена в театре руководителя – это процесс необыкновенно тонкий, – замечает Жук. – Хороший главный режиссер – он и ум, и мозг, и сердце своего театра. Я долгое время сотрудничал со "Школой современной пьесы", с Иосифом Райхельгаузом, это успешный зрительский театр. Люди туда ходят, спектакли идут с аншлагами. Театр очень срастается со своим художественным руководителем. Как поэт пишет стихи, а композитор музыку, так режиссер не только ставит спектакли, он ставит театр, создает его атмосферу, создает совершенно неожиданный организм. А в случае Райхельгауза, он его родил, он придумал название, он выбивал помещение. У меня там шла оперетта "Чайка", написанная с композитором Журбиным, пьеса "Русское горе", написанная с Грибоедовым и блестящим Сережей Никитиным, очень любопытный и симпатичный спектакль, и пьеса "Шинель" по Гоголю, написанная с Максом Дунаевским. Там не только меня любят, там вообще тактичное отношение к автору и к актеру. Вот, например, Юрий Александрович Товстоногов, великий режиссер, очень боялся приглашать к себе больших режиссеров. Собственные ученики, ставшие крупнейшими режиссерами, не больно-то у него работали. А Райхельгауз не побоялся дать спектакль Диме Крымову, а Дима Крымов – очень большой режиссер.
Театр "Школы современной пьесы" был создан в 1989 году. Он открылся спектаклем Иосифа Райхельгауза "Пришел мужчина к женщине", высоко оцененным публикой и получившим несколько премий. Вскоре театру отдали здание бывшего ресторана "Эрмитаж" на Трубной площади. В 1990-е годы театр успешно гастролировал по всему миру, в 1998 году его малая сцена "Зимний сад" открылась спектаклем Райхельгауза "Любовь Карловны". 3 ноября 2013 года театра сгорел, 25 января здание было восстановлено, и "Школа современной пьесы" вернулась к себе домой. Руководитель театра Иосиф Райхельгауз приложил для этого колоссальные усилия. В разное время в театре работали такие известные актеры, как Лев Дуров, Мария Миронова, Альберт Филозов, Любовь Полищук.
Для главного режиссера важно уметь уживаться с людьми и идти на компромиссы, считает Жук.
– Тут с шашкой наголо не побежишь защищать свой театр. Надо уметь сосуществовать. Помните пьесу Булгакова "Мольер", где Мольеру приходилось учитывать интересы двора? Да много описано ситуаций, когда надо идти на компромисс, и в интересах не только театра, а – страшное слово скажу – театрального искусства. Молодой режиссер думает, что все будет честно, он будет ставить что ему вздумается. Очень хорошо, если у тебя есть спонсор, если труппа будет получать зарплаты и у тебя будет что платить художникам, музыкантам, осветителям. А если нет? Сейчас идет речь о трех государственных театрах, и формально все правильно: у руководителей 4 июля закончились контракты. Они и сделали быстро, что могли, то есть выгнали их. Причины, я полагаю, в целом одинаковы – неугодны начальству, не то сказали, не то ставят. Райхельгауз приглашал Дмитрия Крымова, режиссера с мировым именем, который остался за рубежом. Нехорошо, нам такие не нужны. Зачем в "Гоголь-центре" делается что-то левое, по мнению Министерства культуры? Зачем в "Современнике" работает Ахеджакова, что она там говорит со сцены? Министерству культуры дана власть, которой у него не должно быть. На мой-то простой взгляд менять своего худрука имеет право только коллектив, и то это очень опасно. Потому что в коллективе тоже интриги, кому-то не дали роль. Артисты народ не самый высоконравственный, как, впрочем, представители любой профессии.
Управление сверху – давнишняя российская привычка, ведь еще в XIX веке в Петербурге была учреждена Дирекция императорских театров, да и раньше власть имущие были не прочь запрещать спектакли. Жук, по образованию театровед, напоминает, что когда в России появился первый перевод "Гамлета", то спектакль, игравшийся студентами, запретили, потому что там короля убивают с помощью Гертруды, жены царя, и это напоминало о том, как Екатерина Вторая поступила со своим мужем. От "Горя от ума" сначала были только отрывки, да и то в печати, а целиком пьесу поставили только через полвека. Как известно, царь, главный цензор Пушкина, посоветовал ему переделать "Бориса Годунова" в роман наподобие Вальтера Скотта.
– Эта славная традиция перешла в Советский Союз с его мощным управлением культурой, с его парткомами, худсоветами, с его совершенно удивительной приемкой спектакля. Я прекрасно помню, как одну мою пьесу принимали в театре, где я служил, как приходят одинаковые люди в серых костюмах с непроницаемыми улыбающимися лицами. И как страшно – в их власти твоя жалкая судьбишка, твои деньги, труд режиссера и всей труппы. Все это сейчас успешно возрождается, – считает Жук.
– А как вы относитесь к тем людям, которые давно уже говорили, что 24 февраля лучше было всем театрам взять и закрыться самим, потому что все равно закроют, а так бы с честью сделали это сами.
– У меня есть товарищ, который готов закрыть свой театр. Я человек театральный, я этого не хочу, я жалею театр. Театр не существует только для того, чтобы бороться, театр существует, страшное слово скажу, для того, чтобы развлекать, чтобы человек пришел и у него улучшилось настроение. Театр существует только потому, что он театр. Смотреть на большого актера – это испытывать высокие эмоции, поражаться глубинам человеческого духа. На что артисты жить будут? Мне жалко людей. Он ничего не умеет, его к этому призвал Господь, он закончил театральный институт, куда поступал, может быть, несколько лет с унижениями, с боязнью, он попал в театр, его взяли: не надо играть в театре, у нас "специальная военная операция", стыдно играть, когда такие дела происходят. Это ригористская позиция.
– То есть надо играть, несмотря на этот фон: взрывы, убийства, налеты.
– А что будут делать пожилые артисты? Ему 78 лет, он всю жизнь проработал в этом театре, он не может ничего больше. Я как гуманист и театровед этого не понимаю. Закройтесь и не играйте – это очень жестоко. Почему тогда всем карусельщикам и токарям не уйти с заводов, они же производят продукцию, на которой мужает наша противная страна. Уходите, объявляйте тогда всеобщую забастовку. Это безопаснее, потому что без тебя не может страна, ей нужны рабочие, штрейкбрехеров не хватит.
– Но вот ведь что получается – все равно приходит начальник и увольняет худрука, который, как вы говорите, сердце и мотор театра.
– Да, сердце и мотор, и вдруг в театр уже с готовым материалом входит другой человек, Антон Яковлев, я плохо знаю его творчество, знаю, что он сын великого актера. Может, он и хороший режиссер, но я ничего о его достижениях не слышал. И как его примет "Гоголь-центр", где серьезные люди работали, где получались серьезные спектакли? В "Современнике" будет художественная коллегия, но боюсь, что если она вдруг обнаглеет, то начальство пришлет какого-нибудь режиссера, который все перелопатит. Это очень сложно, это змеи в банке. Это нужно очень любить друг друга, и театр должен быть на подъеме, "Современник" сейчас не на подъеме. А в театр Райхельгауза назначили моего знакомца хорошего по Петербургу Диму Астрахана. Он профессиональный человек, автор хороших лирических комедий, любимых народом, например "Ты у меня одна". Умеет работать с актерами. Работали с ним Марина Неелова и Збруев. Но он, на мой взгляд, прости меня, Дима, не засветился потрясающими театральными открытиями.
– А в Петербурге он себя как-то проявил?
– Он был одно время главным режиссером Театра комедии, и театр при нем не взлетел ни на уровень Акимова, ни на уровень Фоменко. Это было так себе руководство.
– То есть надежд больших нет?
– Нет. Театр "Школа современной пьесы" очень любопытный, это как бы театр-клуб. Там помимо спектаклей происходят бесконечные поэтические вечера, дискуссии, сохраняется память того, что было. Это было элитарное место с рестораном, где был придуман салат "Оливье".
Дому, в котором располагается театр, больше 200 лет. Когда-то в нем был трактир "Крым", а в его подвале – излюбленный московскими богачами зал "Ад" с выходом в реку Неглинку, текущую под землей. У него была дурная слава, здесь по ночам работали игорные залы, по легенде, именно здесь придумали игру в наперстки. Здесь же группа Каракозова "Ад" готовила покушение на Александра II, оказавшееся неудачным, в результате Каракозов был повешен. В 1860-х годах этот дом приобрел купец Яков Пегов и вместе с французским кулинаром Люсьеном Оливье открыл в нем ресторан "Эрмитаж", где и появился легендарный салат, названный по имени своего изобретателя. В этом ресторане Достоевский повторил свою знаменитую пушкинскую речь, Тургенев праздновал свой юбилей, в 1902 году Максим Горький и театр МХТ отмечали премьеру спектакля "На дне".
– Все эти вещи – историю дома, его байки и легенды – Райхельгауз пестовал, – продолжает Вадим Жук. – Благодаря своим связям и умениям, он поднял театр после пожара, сделал из него конфетку. И теперь эту конфетку развернет и съест Дима, если, конечно, не подавится. В театре есть традиция, туда приглашают не только хороших режиссеров, но и драматургов, Виктора Шендеровича пьеса идет, Улицкой. Там работают высочайшего класса артисты из других театров. В труппе много учеников Райхельгауза – это тоже очень важно для театра. Я думаю, что этот буденновский наскок, когда взяли и срубили три головы, он и в Петербург перелетит мгновенно. Всегда найдется за что снять, укорить, прижать к ногтю.
Театральный критик, главный редактор Петербургского театрального журнала Марина Дмитревская считает, что решение об увольнении руководителей трех московских театров собрали в один букет совершенно разные сюжеты, и это ставит экспертов в тупик. Но магистральную линию происходящего Дмитревская называет трагической.
– Все, что связано с актуальным, передовым, новым искусством, по всей вероятности, будет преследоваться. Возвращение "Гоголь-центра" в досеребренниковскую эпоху – это, конечно, знак. Хотя, когда Театр Гоголя, совершенно тихий, отстойный и незаметный, административным путем при участии Суркова превращался в центр передового театрального искусства, тоже стоял стон – казалось, что нарушаются какие-то этические нормы. Это же не был какой-то диссидентский театр – это было решение власти, Суркова, который с Серебренниковым был накоротке, о том, что надо либеральной молодежи давать место. И действительно на многие годы "Гоголь-центр" стал местом силы либеральной молодежи. А сейчас властное решение переменилось и отвертело все назад. Антон Яковлев, которого назначили руководить "Гоголь-центром", из хорошей семьи, человек неплохой, как режиссера я его знаю меньше, и какими ногами ему пойдется в это место силы – это вопрос этический. Сейчас вопросы этические, как не скурвиться, как остаться человеком, они самые главные на повестке. На фоне того, что происходит в мире, театральные перестановки выглядят муравьиными историями. Еще недавно театральные люди говорили, что на фоне Краматорска, Кременчуга, Северодонецка вообще надо отменить фестивали. Но вот немножко встряхнулись и горюют, что нет фестивалей. Театральные перестановки, конечно, тоже не самое главное.
– А вообще, театр сейчас нужен кому-то?
– Я убедилась, что сейчас театр людям нужен как никогда, люди хотят в театры, считываются новые смыслы, как никогда актуальны слова Льва Додина, сказанные еще в 1980-е годы: "В темноте зрительного зала человек испытывает самые сильные социальные эмоции". Театры полны, и честные театры свою функцию выполняют. Театр поддерживает, позволяет остаться человеком, театр вспомнил свой эзопов язык. Короче, театр не умер, да здравствует театр. Но это все равно не самое главное, что сейчас волнует. Так что история с "Гоголь-центром" – это, с одной стороны, месть за последние десятилетия, с другой стороны, возврат в прошлое.
– А история со снятием Иосифа Райхельгауза?
– Иосиф Леонидович создал этот театр, он его автор, он его отец, мать и полновластный хозяин. Райхельгауз никогда не был режиссером-радикалистом, оппозиционером, диссидентом, он всегда был человеком умеренных политических взглядов. Социальности не чурался, но ни на какие баррикады не лез. И хотя он всегда был человек податливый, видимо, он не захотел переступить черту, не присягнул так, как хотела власть. Я вообще думаю, что погоду творим мы сами: ведь один вопрос – снять Райхельгауза, а другой – Диме Астрахану прийти в авторский театр. Конечно, театральная история знает трагические случаи, когда, например, Эфрос пришел в Театр на Таганке, откуда изгнали Юрия Любимова, и кончилось это смертью Анатолия Эфроса. А сейчас перед многими стоят такие вопросы. Для Иосифа Райхельгауза назначение Дмитрия Астрахана было неожиданностью.
– Нельзя сказать, чтобы это имя было на слуху.
– Астрахан вообще-то вышел из хорошей детской, из мастерской Сан Саныча Музиля, откуда вышли Алексей Герман, Анатолий Праудин и много замечательных режиссеров. Он славно начинал в екатеринбургском ТЮЗе, его спектакль "Про Красную Шапочку" закрывал обком партии. Потом он стал коммерческим кинорежиссером, в 1990-е в Петербурге довольно бесславно руководил Театром комедии, поставил пару спектаклей в БДТ. Последнее время он режиссер антреприз. Но в каких-то политизированных подлостях Дима Астрахан не был замечен. Поэтому мне и странно, что он согласился этот театр принять. Если бы театральные люди саботировали эти освободившиеся кресла, власти было бы труднее. В истории с "Современником", куда с удовольствием прибежит Гармаш, и в истории со "Школой современной пьесы", куда согласился прийти Астрахан, – это еще и вопрос компромисса и предательства коллег.
– Кстати, театры не возмущаются сами, не пытаются отстоять своих руководителей?
– Мне очень интересно, как поведет себя труппа "Гоголь-центра". Я думаю, что, конечно, они уйдут, они воспитаны так. Знаю, что сегодня труппа "Современной пьесы" рыдает, и сам Иосиф Леонидович уговаривает их не выходить на бессмысленные протестные акции. Он никуда не уезжает, съездит на две недели в Израиль по творческим делам, вернется и будет действующим режиссером здесь, на нашей территории. Он держится, он вообще человек мужественный.
– Ну, а театр "Современник", откуда уволен Виктор Рыжаков? Вы же ним тесно сотрудничали на Володинском фестивале…
– Все три года, что мой друг, прекрасный режиссер и замечательный человек Виктор Рыжаков является худруком "Современника", там было неспокойно, потому что Сергей Гармаш не мог пережить, что не он худрук. Хотя он ушел из театра, тень Гармаша нависала над "Современником". Построить театр свободно, по-человечески, как хотел Рыжаков, ему все время мешали. Были доносы якобы ветеранов войны на спектакль "Первый хлеб" с Лией Ахеджаковой. Рыжаков с завидной регулярностью ходил в Следственный комитет, все эти дела были закрыты. Гармаш действительно мутил воду. Я не знаю, с какой целью он сейчас посетил, например, Херсон. Как-то его посещение Херсона и расторжение договора с Рыжаковым находятся в завидной хронологической близости.
– На самом деле очень многое делает не власть, а люди из нашей среды, – замечает Марина Дмитревская. – Я не удивлюсь, если Гармаш вернется в "Современник", возглавит худсовет, который будет сейчас "Современником" руководить. Рыжаков сейчас снимает фильм со Станиславом Любшиным, которому 89 лет, хочет его доделать, на звонки не отвечает. Надеюсь, что его жизнь как режиссера, педагога, моего товарища по Володинскому фестивалю на этом не закончится. А вот как пойдет жизнь "Современника", не знаю. В Москве сейчас активно идет движение по организации совнархозов, больших объединений. Слили почему-то театр "Эрмитаж" с театром "Сфера" – левитинский театр левацкого направления и абсолютно архаический театр Александра Коршунова, в этом нет никакой логики. Иногда кажется, что правят финансы, иногда – что идеология. Но вектор на театр спокойный, никакой, обезличенный, вообще на борьбу с местами, которые вольно дышат, этот вектор, конечно, совершенно определенно наметился. Идет постоянное запугивание. А поскольку вся отечественная генетика на это запугивание откликается, как говорится, много и не надо. Плохо другое, что очень сильно сейчас среда делится на тех, кто уехал, тех, кто остался, – это еще один сегмент ментальной гражданской войны. Хотя плохо и тем, и другим. Не надо презирать тех, кто остался и пытается жить здесь, не надо их противопоставлять тем, кто уехал и пытается делать что-то там. Сейчас виноваты все, а правых нет.
– Может, нехорошо так спрашивать, но все-таки какой театр вам жальче всего?
– Настоящая художественная потеря – это "Гоголь-центр". Я не знаю, останутся ли в репертуаре спектакли, что будет с труппой. Но то, что это поворот к незаметненькому театру – это да. Конечно, это было ожидаемым еще со времен дела "Седьмой студии". С Райхельгаузом это просто подло, потому что человек этот театр создал.
– А почему действительно театры сами не закрылись – не решились на протестующий жест после 24 февраля?
– На самом деле одно из самых тяжелых переживаний настоящего момента – это отсутствие возможности солидарности, солидарность отнята практически у всех. Вернее сказать, за эти 20 лет людей разучили быть солидарными.
– Кто в этом виноват?
– Виноваты сами люди, их амбиции, тщеславие, нетерпимость. Казалось бы, перед лицом абсолютного зла театральные люди должны солидаризироваться. Нет, люди все равно трусливы, заняты собой. И не только Россия, но и мир в целом оказался не так хорош, как мы думали. Никакая солидарность в театральном сообществе, к сожалению, невозможна. Видимо, люди пытаются сказать себе, что если они сохранят какие-то гнезда, то потом из них вылетят белые птицы. Я не могу сказать, что это не так, правила отменены. И все острее становится вопрос о человеческой порядочности. Например, Евгений Миронов поехал в Мариуполь, а потом на фестивале театров малых городов буквально кинулся ко мне, и полтора часа я слушала монолог Миронова и возражала ему. Он сказал, что его никто туда не гнал, что он поехал по собственной воле, он должен был посмотреть все сам, он хочет остаться человеком. Мне показалось, что в нем активно взболтались Мышкин и доктор Лиза. Для меня была понятна его логика и абсолютно неубедителен его поступок.
– Только ли вас он убеждал, а не себя ли в том числе?
– Он верит в то, что делает, абсолютно. Мы все время ходим по какому-то минному полю. В Нижнем Тагиле на церемонию закрытия приходит мэр города, у которого под пиджаком футболка с буквой Z. Я понимаю, что сейчас подойду к нему и скажу ему, что означает эта буква. Мои коллеги одергивают меня за руку: ты подведешь других людей, это не твой фестиваль. И я, сидя в зале, решала – мне выйти так, чтобы никто не заметил, или все-таки выйти на сцену и сказать то, что я хотела сказать, о настоящем моменте и о том, какие главные вопросы стоят перед всеми нами. Я выбрала остаться и сказать 400 театральным коллегам, какие опасности таит это время. Правильно я сделала или нет, я не знаю. Меня уже обвинили в том, что я не вышла из зала, не сохранила свое белое пальто, а я думаю, что правильно, что я вышла и сказала то, что хотела. Каждый день сейчас мы делаем этот выбор.
