"Внимание! Говорит Ленинград!" Блокадное радио и блокадное братство

7 мая – День радио. Для Петербурга это особенный день, поскольку роль радио в блокадном Ленинграде была велика как нигде. Корреспондент Север.Реалии рассказывает о том, какие люди выходили в прямой эфир в окруженном городе и почему практически не осталось уникальных архивов.

"Помню, как в одно из дежурств, совершая ночной обход здания, я вышел на крышу. Было очень холодно… Лунным светом залит весь будто вымерший город. Четко видно все: разрушенные дома, пустые улицы с застывшими на них рядами троллейбусов, засыпанные снегом крыши зданий. Громко и монотонно стучит метроном. Радио не умолкало ни днем, ни ночью. Любой ленинградец, проснувшись, по стуку метронома определял положение в городе, районе: медленный ритм – все спокойно, частые удары – тревога или артобстрел", – вспоминает П.А. Палладин в своем очерке "Действуйте по инструкции!.."

Казалось бы, все, что касается тех страшных дней, нужно хранить как зеницу ока, беречь каждую запись тех лет, каждую фотографию и газетную вырезку. Так и было – но "ленинградское дело" привело к уничтожению не только первого блокадного музея, но и – как ни невероятно это сегодня ни звучит – почти всего аудиоархива блокадного ленинградского радио.

– Фролов, Маграчев (радиожурналисты. – СР) и другие асы, которые понимали ценность этих записей, рискуя жизнью и свободой, выносили их на себе через военизированную охрану, которая стояла с винтовками, – говорит начальник правления радиовещания радио "Петербург" Юрий Радкевич. – Только благодаря этому мы сегодня имеем около трех часов расшифрованных и обработанных блокадных записей.

Многолетний редактор, а с 1993 года руководитель Лев Мархасев успел перед уходом сделать десять радиофильмов, куда эта летопись вошла, – там шел литературный текст и записи – на заводах, на передовой, все, что удалось спасти. То есть дан был приказ уничтожить блокадный музей – и радиоархивы.

– И записи Берггольц тоже?

– Их практически не было – она в прямом эфире к людям обращалась. В середине войны где-то под Лугой захватили немецкий агитационный автобус, и там был магнитофон с пленкой – у нас таких еще не было, –с него и началась история магнитной записи. До этого записывали на дисках и пластинках.

– Можно себе представить, какая это была трагедия для людей, уничтожение архивов...

– Я пришел в 1966 году, когда все уже забылось и улеглось. Да и потом, это как с фронтовиками, чьи дети и внуки никогда от них не слышали рассказов о войне. И от мамы я ничего не слышал, которая всю блокаду здесь прожила. Она училась на четвертом курсе, жили они на улице Чайковского, родители умерли от голода у нее на глазах, и она сама умирала, лежала там под крысами. Пришли сандружинники и спасли ее – доставили в больницу с крайней степенью дистрофии. Такие дружины ходили по квартирам, проверяли – кто-то не похоронен, где-то дети одни оставались. Это было в 1942 году, а в 1945-м мама уже мою сестру родила. Она очень мало и редко об этом рассказывала. А когда слышала сирену воздушной тревоги, ей худо делалось. Хотя она очень сильная женщина была, но когда кино видела о войне или что-то такое, старалась уйти, уединиться.

В величественном Доме Радио до революции располагалось Благородное собрание. А собственно Домом Радио оно стало называться в 1932 году, когда в нем разместили Ленинградский комитет радиовещания (Радиокомитет). Это отсюда во время войны раздавались позывные "Внимание! Говорит Ленинград!". Когда в 2019 году Дом Радио был передан знаменитому дирижеру Теодору Курентзису и его оркестру musicAeterna, многие волновались, что же теперь будет с радиоархивом и Музеем блокадного радио. Но музей жив и получил дополнительные помещения.

Черная тарелка радио – большая, неуклюжая, слегка помятая. Именно из таких тарелок, висящих на стенах коммунальных кухонь, на уличных столбах, доносились во время войны новости, которых ждали все, голоса дикторов, музыка, радиоспектакли – все то, что поддерживало в людях жизнь и надежду.

– Эта любительская экспозиция была создана в 1976 году молодыми людьми, комсомольцами, главным инициатором был Олег Руднов, – поясняет Юрий Радкевич. – Здесь у нас традиционные тематические стенды, но главная ценность – это, конечно, артефакты и документы. В том числе кое-какие подлинные документы Ольги Берггольц, которые нам отдала ее сестра Мария Федоровна.

Артефакты самые разные – от черных радиотарелок и уникальных микрофонов того времени, которых нет больше нигде, до щипцов, которыми дежурившие на крышах блокадного города хватали зажигательные бомбы, "зажигалки", чтобы затем погасить. Такие щипцы прислонены к стене музея – оказывается, ручки у них очень длинные, больше метра. Рядом со щипцами – желтый, полуслепой газетный лист.

– Щипцы нашли совсем недавно, лет шесть назад, на чердаке Дома Радио, когда делали ремонт крыши. А газета – это радиопрограмма, предшественница газеты "Радио и телевидение", в ней программа радиопередач на неделю, начиная с 23 июня 1941 года. То есть это программа, которой не было – все было перекроено, полетело с треском в совершенно другую сетку.

И карточки тут рядом – на сахар и промышленные товары. И тут же микрофонная карточка, такие существуют и по сей день, там обозначены начало и конец передачи. Она для того, кто сидит в центральной аппаратной – чтобы он понимал, когда какую запись включать: первые слова на носителе, последние слова, а в середину вкладывался весь расшифрованный текст ведущего – так делалось, пока был цензор, сейчас этого уже нет.

Напротив висят уникальные афиши 1942–1943 года. Программа диктора Нины Чернявской по "Алым парусам" Александра Грина в камерном зале филармонии. "Русские люди" – спектакль, с которого начался блокадный театр, родившийся из радиоспектакля по пьесе Константина Симонова; "Жди меня", "Пиковая дама".

– Залы были полны, это была естественная тяга людей – отвлечься, увидеть что-то, не всегда напрямую связанное с войной. Вот тут у нас еще платье концертное, нам его передала заслуженная артистка РСФСР Ольга Нестерова, это была такая ленинградская Шульженко, хотя голос у нее был, конечно, другой, своеобразный, и она была больше вокалистка, чем Шульженко. Она дала на фронте больше 3000 концертов, очень красивая женщина была, а умерла, когда ей было хорошо за 90, так что еще лет 6–7 назад она тут бывала, записывала, рассказывала.

Музыке посвящен отдельный стенд – ноты 7-й симфонии Шостаковича, вот тут играет блокадный оркестр, а тут – Шостакович уже в каске, на крыше консерватории, дежурит, чтобы хватать зажигалки – такими же щипцами.

Центральное место, конечно, занимает Ольга Берггольц: тут и ее фотографии, и делегатские мандаты на разнообразные конференции и съезды, и афиши, и характеристики. Интересно, что поэт Ольга Берггольц числилась в радиокомитете не журналистом, не диктором, не писателем, а артисткой.

– Ее не могли назвать журналисткой, тогда к этому относились более щепетильно, поэтому ее работу на радио в прямом эфире, чтение стихов, даже своих, квалифицировали как работу артистки. Этот ведь получилось случайно: она зашла в Союз писателей буквально через 3–4 дня после начала войны, спросила, где она может быть полезной, и Кетлинская ей написала записочку в Радиокомитет, это была чистая случайность.

А начинала она в сатирическом журнале, который стал выходить в августе, и там у нее такие стихи были: "Чтобы дядя не болтал, Его надо в трибунал…" Но потом пришли тяжелые времена, когда не столько сатира и юмор были востребованы, сколько человеческий голос, обращение к жителям. Чем она и стала знаменита – вскоре ее знали все. У нее были прямые эфиры, вот что феноменально: приезжали люди с фронта, их не успевали записывать, они прямо шли в эфир. И музыка звучала в прямом эфире – трудно было организовать запись в условиях блокады, проще было играть в студии и транслировать.

– А не боялись, что фронтовик придет и в прямом эфире что-нибудь ляпнет не то?

– А он не мог ляпнуть. Приглашали командиров, все они были одного закала и одного настроя. У нас есть запись, сделанная на передовой – это делалось потому, что аппаратура была громоздкая, огромные такие чемоданы, – но делалось. Пули свистят, снаряды рвутся, и он говорит, что будем отстаивать Ленинград.

– А как же цензура? Она же тут и во время перестройки еще была.

– Цензор отсюда исчез только в 2004 году. За центральной аппаратной было помещение с буквами "КРА" на двери, которая никогда не открывалась. Это был полный дубликат центральной аппаратной – чтобы в случае чего принять на себя ее функции. Там сидели люди много десятков лет – практически ничего не делая – читали, обедали, болтали, а работа была высокооплачиваемая, так что уходили они отсюда со слезами. И цензор сидел на 6-м этаже, такая была маленькая каморка. Цензор все проверял до 1998 года, а все это исчезло только в 2004-м.

Во время войны цензура была не так свирепа, как в другие годы, а кроме того, действовала самоцензура – люди понимали, что любая ошибка, даже простая оговорка, будет стоить очень дорого.

"Кабинет редактора" в маленькой комнате: письменный стол с пишущей машинкой, рукописи, спички, коптилки, крошечные керосиновые лампы – электричество в Дом Радио давалось только на время вещания, вечерами работали в темноте. Коптилка – крошечная баночка, куда наливалось что-нибудь горючее, и фитилек. Правда, самого популярного варианта, из гильзы, тут нет.

Несколько лет назад в этой комнатке появился синий ватник блокадного диктора Зинаиды Зубовой, она же потом стала первым телевизионным диктором. Ватник принесла внучка Зубовой и сама вмонтировала прямо в стену военные фотографии – получился "эффект присутствия". Рядом – совсем маленькая буржуйка, чтобы быстро вскипятить чай. Юрий Радкевич работает на радио очень давно, он был знаком лично с многими легендарными сотрудниками.

– Замечательный человек был Ростислав Широких, он пришел в театральный институт с фронта, единственный диктор – народный артист РСФСР, он и красавец был, и общаться с ним было очень интересно. Он знал бесчисленное количество историй, на радио до сих пор помнят его самую популярную поговорку – "Слово как воробей, не поймаешь – вылетишь". Ведь все дикторы жили под этим прессом, ошибка была невозможна. А его интонация… – ведь после него не идет церемония на Пискаревке, многие хорошие артисты пробовали, но то, что он делал, – это фантастика, он только открывал рот – и все замирали. И записей он много оставил художественной литературы, в отличие от Левитана.

На центральном стенде большого зала рядом с фотографиями и документами Ольги Берггольц – фотографии главного редактора художественного вещания Якова Бабушкина, необыкновенно талантливого, но уволенного за то, что он еврей, в 1943 году он погиб на фронте. Фото писателей Веры Инбер и Всеволода Вишневского, знаменитой артистки, режиссера и диктора Марии Петровой, чьим неподражаемым голосом было прочитано невероятное количество произведений для детей. Дальше – отдельный уголок двух звездных радиожурналистов – Лазаря Маграчева и Матвея Фролова.

Писатель Алексей Иванов, автор романа о блокаде "Спаси, Господи, люди Твоя", в 1960–70-е годы работал на ленинградском радио, он многое знает об этих людях.

– Лазарь Маграчев прославился тем, что выезжал на передовую, устанавливал микрофоны и вел передачи прямо оттуда. Лазарь был очаровательный человек, но не из самых храбрых, он действительно выезжал на фронт, но сидел в окопе, а с микрофонами ползала оператор Люба Спектор, тогда она была тоненькой девочкой, а я знал ее, когда она была уже солидной дамой и руководила громадным цехом звукозаписи. Они вдвоем вели фронтовые репортажи, но о ней никто не знает, кроме своих. А еще Лазарь делал свои знаменитые радиофильмы из Берлина, из Германии – рассказывал о Дне Победы, о Нюрнбергском процессе. Радиофильмы – это был совершенно новый жанр, им придуманный, цепочки связанных сюжетов – допустим, люди, встреченные у Рейхстага: и победители, и немцы, приходившие туда с протянутой рукой просить хлеба, и разбиравшие завалы у Рейхстага – их голоса складывались в большой часовой радиофильм. Он был талантливейший человек с оригинальным умом, но был так напуган, что не делал сполна всего, что мог. После войны, когда начались гонения на евреев, к Лазарю пришли серьезные люди со строгим взглядом и потребовали отдать радиофильмы – записывали их тогда на толстых пластинах, сантиметра 2,5 толщиной. Пока Лазарь, трясясь от страха, открывал шкафы, Люба Спектор, его бывшая оператор, спрятала несколько пластин себе под юбку. И только они и сохранились. А те пластины, которые он выдал, серьезные люди тут же растоптали сапогами, и оригинала не осталось.

– У корреспондента "Правды" Николая Михайловского был немецкий трофейный мотоцикл с коляской. Один раз он поехал в Кронштадт с двумя журналистами – Лазарем Маграчевым и Матвеем Фроловым, ехали по льду, попали под бомбы, которые взрывались, пробивая лед, вверх взлетали осколки льда и камни со дна залива. Мотоцикл петлял между полыньями, а когда они приехали в Кронштадт, Маграчев вышел из коляски, и его вырвало. Он говорит Михайловскому: "Я тебе этого никогда не прощу". – "Тебя ранило?" – "Нет, я утром съел манную кашу со сгущенкой, и все это из меня вылетело!" – продолжает Иванов.

– Жил Михайловский на Фонтанке, а у него жил Всеволод Вишневский, руководивший группой литераторов. Сам Вишневский никогда на передовую не выезжал, мотался туда Коля Михайловский на своем мотоцикле и по совету Вишневского все записывал в блокнот. А Вишневский брал у него блокноты и читал по радио: "Только сегодня я вернулся из осажденного Кронштадта, мы прорывались туда на мотоцикле с коляской сквозь бомбежку, камни падали с неба – и мы прорвались туда, потому что знали: кронштадтцам нужно слово писателя". Он был блестящий говорун, из ничего сооружал изумительные речи, его всегда ждали на радио, он приезжал с Колей Михайловским, тот ему рассказывал все события, и Вишневский, размахивая кулаком, расписывал в прямом эфире, как он только что вернулся с передовой.

Дружил Алексей Иванов и со знаменитой артисткой Марией Петровой.

– Весь Ленинград знал ее специфический голос с особенным выговором, она была прелестная женщина с очень крутым нравом – в этом она походила на Ольгу Берггольц. Мария Григорьевна читала передачи для детей, дети очень ждали ее появления. Она перечитала по радио всю детскую литературу, несколько поколений ленинградских детей выросло на ее передачах, включая блокадных детей. А крутость характера выражалась в том, что она никогда не читала плохой литературы. Она не была диссиденткой, не была врагом режима, но она была борцом за культуру – и за культуру языка, за культуру произношения.

Во время войны большинство работников радио жили прямо там, в Доме Радио: в некоторых помещениях было тепло от буржуек, время от времени давали какой-нибудь суп. Очень ценился, например, суп из дрожжей, был пшенный суп – три ложки пшена на три литра воды, но ради плошки такого супа приходили из дому, иногда очень издалека. Многие там и ночевали, и жили, и влюблялись, заводили романы, целовались на лестнице, курили в рукав возле буржуек. Иногда находили спирт, разбавляли его, людей было много, дни рождения случались часто, и поскольку все были ослаблены от голода, достаточно было хлебнуть по чуть-чуть, как все пьянели, начинали петь, и возле буржуек образовывалось такое блокадное братство. Оно сохранилось и после войны. И это несмотря на то, что все знали, что вокруг было огромное количество завербованных людей, и каждый следил за своим языком, кто стукач – тоже знали. Кстати, поэтому Мария Петрова никогда не читала по радио стихов Агнии Барто – в этом тоже проявлялась крутость ее нрава. А еще я застал на радио пожилых дам, выпускниц консерватории, они рассказывали, как они в замороженном Доме Радио играли концерты – только для своих.

– Вы же помните и Ольгу Берггольц…

– Да. И я убежден, что если бы не радио, она бы не состоялась как поэт. В то время она была раздавлена арестом мужа, собственным арестом, потерей дочери, все это известно – и радио буквально вытащило ее из этого мрака наверх, она стала разговаривать с людьми в прямом эфире, а потом вести поэтические передачи. Она никому не позволяла править свои тексты – кроме Арона Пази, редактора политвещания и ее приятеля. Только ему позволялось предварительно читать ее стихи, и он говорил: "Олечка, я тебя прошу, вот это словечко поправь, пожалуйста". У нее было определенное время, в которое все знали, что она будет читать свои стихи. Я ее помню, когда ей было уже под 60, она любила выпить и была, как говорится, буйна во хмелю: как только выпьет – ее несло по поводу советской власти. Все это знали и старались ее в таком состоянии не выпускать ни в эфир, ни на встречи, которые проводило ленинградское радио. К сожалению, записей ее блокадных передач не осталось – они были уничтожены в те же 1950-е годы, до смерти Сталина и даже сразу же после. Вообще блокадных записей осталось очень мало – и еще меньше разрешалось использовать в дальнейшие советские времена. Был довольно большой архив переписанных на пленку пластин – я видел их своими глазами и кое-что даже слушал, но потом эти пленки куда-то бесследно исчезли. Несомненно, была команда сверху, потому что архивы чистили – это особенно изощренное варварство.