Странное было чувство, пока шли к метро: вот же, идут люди совсем в другую сторону, сидят в ресторанах, заходят в магазины, обсуждают какие-то покупки. Смотрела на них – и внутри скреблось дежавю: вот с таким же изумлением взгляд много лет назад скользил по беспечной толпе, а мозг отказывался совместить эту картинку со страшным знанием, что мама умирает. Нет, Алексей Навальный мне – не мама родная, к тому же, я очень надеюсь, вопреки всему, что он будет жить, но изумление накрыло точно такое же – как они могут?! Я правда не понимаю, как можно за него не переживать, не испытывать тоскливого спазма под ложечкой при мысли о том, что вот сейчас, в эту минуту, когда ты сыт и свободен, человека сжимает голод, стискивают серые тюремные стены.
...На Невский мы приехали сильно заранее – часа за полтора до начала, и увидели, что тротуары моют с мылом. До этого недели три по улицам клубилась густая желтая пыль, и вот сегодня, когда пошел дождь, пригнали небольшие рыжие машины с водой – и ну драить мокрый гранит: шланги вьются под ногами, шампунь стекает в лужи. И чем ближе к Дворцовой, тем больше становилось этих рыжих машин с пластмассовыми кубами воды, только машины эти были огромные и иногда стояли в паре с бульдозерами. У капеллы перегородить вход на площадь пригласили еще и огромную фуру, растерянно моргавшую. А на Певческом мосту стояла девушка, и под пальто у нее виднелся спящий ребенок – 8-месячная Настя. Девушка спросила у нас, известно ли уже, куда идти, вспомнила, как они с Настей выходили на митинги в январе. – Ну, да, посмеялись мы, – в 1917 все тоже начиналось с женщин…
Ближе к 7 перекрыли метро, и мы порадовались своей предусмотрительности. Малая Конюшенная, Большая Конюшенная, Малая Морская у Главного Штаба – везде рамки, ОМОН, поливалки, новенькие желтые бульдозеры, комар ни носу не подточит, ни на Дворцовую не прошмыгнет. Но я уже не впервые замечаю удивительное свойство улицы: вот только что струится обычная толпа, поток туда, поток обратно, и вдруг на переходе у светофора, как по мановению, все идут в одну сторону, и, главное, всем понятно – началось. Как это получается, всегда загадка. На Дворцовую хода нет – значит, к Сенатской, двумя большими рукавами, по Большой Морской, по Александровскому саду, сверяясь с телефонами. Честно говоря, только тут от сердца отлегло – не всем все равно. Далеко не всем.
И начинается – кругами и овалами, зигзагами и петлями, колоннами и врассыпную – веселый и опасный танец: пришли на Сенатскую – оказались в ловушке, побежали назад. Пришли на Исаакиевскую, потоптались на мостике, потянулись к Мариинскому дворцу. Высыпался из автобусов черный горох шлемов, покатился по Вознесенскому – отшатнулась толпа, брызнула в переулки, и все, нет ее, так, отдельные капельки. Но пройдешь квартал-другой – а там опять веселая колонна, непонятно откуда, движется по каналу к Сенной: “Отпускай!” “Долой царя!” “Свободу!” “Навальному – врача!” “Перемен!”
Молодые лица, молодые глаза. Маленькая женщина идет, постарше прочих. – У меня, – говорит, – дочка уехала, не хочет жить в такой стране. А мне очень жалко, что она уехала. Если страна переменится, то она вернется, а если не переменится – никогда не вернется. Поэтому я сюда и пришла. – Так она и идет вместе с юными – надо понимать, вместо дочки. Против стариков, которые ее с дочкой разлучили.
– Так жить нельзя, – говорит мальчик в веснушках, перепрыгивая лужу на узком тротуаре вдоль канала.
– Так жить нельзя, – говорит девушка с зелеными волосами, в руках у нее колонка, она включает Цоя. “Перемен требуют наши сердца”, – подпевают вокруг. “Перемен требуют наши глаза”, – отзывается на канале. “На канаве”, – сказал бы Федор Михайлович, а это как раз самые что ни на есть места Достоевского, вот и мостик, по которому Раскольников ходил. Говорят, у разных частей города свой особый дух, и он не меняется, какие бы времена ни наступали, вот и эти места, как были тяжелыми, так, видать, и остались. Сенная площадь – чрево Петербурга: с одной стороны Апрашка, где за кошельком смотри в оба глаза, с другой – Сенной рынок, а на самой Сенной в январе так молотили митингующих электрошокерами – мама не горюй. Вот и на этот раз не обошлось – пошло “месилово” и “винтилово”. Нам еще повезло – не в том месте вышли на площадь, только по переулку пометались: к Казанской пойдешь – люди бегут, руками машут – там ОМОН, сунешься во дворы – и там засада. Уже потом узнали, что именно тут “каратели” – кстати, впервые – людей прямо из магазинов вытаскивали. В январе, бывало, кто спрятался в магазине – тот спасен, шлемоносцы мимо проходили, а тут, видно, решили выскребать изо всех щелей до последнего.
Опасны танцы с ОМОНом, одно неверное па – и ты в автозаке. Иногда, конечно, смешно: “Мы здесь власть!” – кричат, “Мы здесь власть!” – и врассыпную от ОМОНа. Может, и грех над этим смеяться – что и делать безоружным людям, как не бежать от дубинок, но видно, не одну меня царапнуло. Раз побежали, два, три, и вдруг раздалось: “Не бежим! Стоим! Мы не боимся!” – и остановились.
Был еще одни участник этого балета – город. Петербургу вообще очень идет, когда улицы перекрывают, и нет машин – он тогда выходит тебе навстречу во всей красе. Как будто, пока машины и шум, он прятался в подворотне, а тут вышел и в глаза тебе посмотрел: я с тобой. Наверное, еще и поэтому так красивы лица идущих. Скорее всего, надо мной посмеются – романтик ты, скажут, неисправимый, вон в начале 2000-х тоже были шествия, и тоже все вздыхали – какие лица! – и что? Не помнишь разве? Да помню. Но тогда выходила интеллигенция средних лет, пожилые, молодых было гораздо меньше. Те лица были прекрасны, но понятны – на них было написано, где и как росли их носители, через что они прошли в школе, в комсомоле, на работе, какие унижения и страхи выпали на их долю, какой ценой достались открытия и прозрения. Лица тех, кто вышел на улицу сегодня – совсем другие. На них больше нет печати страха и унижения, такие мы раньше видели только у пришельцев из Европы или Америки – их можно было безошибочно отличить по нездешнему спокойствию и доброжелательности. А теперь дети, выросшие за последние 20 лет без кнута и окрика, выглядят такими же пришельцами.
На них-то и вышли черные рыцари с электрошокерами.
Последнее “месилово” случилось у “Звенигородской”. От Сенной пошли к пустынной площади у ТЮЗа, постояли на ступеньках с зажженными фонариками – и тут снова замигало, завыло, заблестели шлемы – повалила из автобусов черная икра. Все бегут к метро, скачут через садовую ограду, скачущих хватают и лупят. Кому мешали юноши и девушки с фонариками на ступеньках ТЮЗа, почему надо было с таким остервенением зачищать все огромное пространство вокруг – понять невозможно. Парней кидают на асфальт, лупят палками и шокерами, угол дома измазан в крови, какая-то девушка сидит на ступеньках и плачет.
А бдительный охранник торгового центра, что в здании метро, взял да и закрыл двери на вход – чтобы никто от ОМОНа не скрылся. Молодец – из первых учеников. Плачущую девушку, правда, позволил внутрь провести – а остальных никого. Ну, их и похватали. Наша маленькая компания тоже в этот момент рассыпалась, потерялась, а когда с трудом собралась, то к метро как раз неслась очередная порция черных шлемов с криком: “Берем всех!” Когда мы проскользнули через турникеты, черные были уже в дверях.
Пока я это пишу, ОВД-инфо показывает цифры задержанных, Петербург гордо красуется на первой строке с гигантским отрывом: 783. А смысл? – наверняка спросит кто-нибудь. На это можно ответить только вопросом – а как иначе? А если кто-то сомневается, пусть послушает, как звучит полицейская сирена. Я что-то сегодня как будто заново осознала этот звук – до чего же он омерзителен. До тошноты.
А среди маленьких плакатиков, которые принесли с собой молодые люди с веселыми лицами, самый хороший, по-моему, был такой: “Алексей, живи!”
Софья Рогачева – журналист
Высказанные в рубрике "Мнения" точки зрения могут не совпадать с позицией редакции
