"Постоянное давление власти". Что общего у российского Севера и Белоруссии

Социолог Арина Дмитриева, исследователь Европейского университета в Петербурге, была наблюдателем на выборах в Белоруссии. С политической системой страны она знакома не только как ученый: 10 лет назад из-за давления белорусского комитета госбезопасности Арина была вынуждена уехать в Россию, но все эти годы мечтает вернуться на родину. В беседе с корреспондентом Север.Реалии Дмитриева рассказала, как проходило досрочное голосование в белорусском Гродно, как живет город последний месяц и каковы, на ее взгляд, перспективы уличных протестов.

Арина Дмитриева – сотрудник Института проблем правоприменения Европейского университета в Санкт-Петербурге, автор работ о реформах правоохранительной и судебной систем в России. Родилась и выросла в Белоруссии: в 2000 году окончила экономический факультет Белорусского госуниверситета, семь лет руководила лабораторией социсследований в университете города Гродно на границе Польши и Литвы, в 2010-м переехала в Россию.

В своих первых митингах Арина участвовала еще в 1998 году – тогда перед очередным шествием комендант общежития заперла ее в комнате со словами "ты никуда не пойдешь, потому что мне за тебя отвечать". Помнит социолог и "джинсовую" революцию в Минске в 2006 году, и ожидание задержанных девушек из изолятора в переулке Окрестина в 2010-м, а также страх "украинского сценария" после выборов 2015 года. Текущие протесты исследователь называет самыми массовыми – такие, говорит она, во многих странах приводили к смене власти, правда, не всегда режим менялся на более мягкий.

Этим летом Арина поехала в Гродно наблюдателем на выборы президента Белоруссии, а попала на многотысячные митинги, которых раньше в стране не бывало.

– 13 сентября, в воскресенье в Гродно был довольно брутальный митинг: людей много пришло, брали многих, один молодой человек в речке спасался. Прыгнул и переплыл успешно, к счастью, потому что она довольно бурная. Силовики сейчас уже не смотрят на пол и возраст. В замес попала 60-летняя мама моей подруги, но ей удалось увернуться. Но за пенсионерами не так активно гоняются, как за мужчинами.

В Гродно с населением в 320 тысяч в самый пик протестов собирались до 25 тысяч человек, сейчас выходит под 10 тысяч. Последний раз я была на митинге 6 сентября, тогда пришли около шести тысяч, но одну колонну разогнали до начала. Гродно разделен на две части рекой. Около двух тысяч человек рубанули на подходе к мосту, пустив удушающий газ. Так взяли мужа моей подруги, упаковали аккуратно: он на минуту потерял сознание, в итоге пришел домой с раной в голове.

Происходит это так: их забирают в автозак, везут в суд, там штрафуют. Далее отпускают. Иногда присуждают сутки. Сейчас все чуть менее жестко, чем в первые дни после выборов. Чуть меньше прямого грубого насилия, на улицах уже нет БМП. Штрафуют по статье административного кодекса – участие в несанкционированных массовых мероприятиях. По субботам девочки больше выходят, а в воскресенье все уже – и мальчики, и девочки.

–​ Не страшно ли людям ходить на митинги?

– Страшно, всем страшно. Но даже тех, кого арестовывали, штрафовали, даже те, кто проводил сутки в изоляторе, их это не останавливает. Они каждое воскресенье продолжают выходить. Страшно, но ты делаешь, потому что у тебя другого голоса не осталось, нет другого способа объяснить, что ты хочешь.

В Беларуси до сих пор было довольно патриархальное общество, оно игнорировало женщин, не замечало, слегка свысока смотрело на их политическую активность. Сейчас всё изменилось.

–​ Но есть ведь в стране и искренние сторонники Александра Лукашенко?

– В воскресенье, когда я ехала с вокзала на маршрутке, в нее заскочил парень, одетый в белое-красное-белое, пошутил, как он от дубинок убегал. Вся маршрутка была за него. И какие-то бабушки, и молодые люди.

Сторонники Лукашенко, конечно, есть, но нет сторонников насилия. Это осуждается всеми безоговорочно. Сейчас сторонников Лукашенко настолько меньше, что они не очень высказывают свою позицию. Есть те, которые нейтральны и опасаются, что будет хуже. В деревне у меня одна соседка – бабушка 80 лет, очень жесткая противница Лукашенко, и она открыто заявляет свою позицию, а вторая соседка спрашивает: "А кто будет, если не он?"

–​ Можно ли сравнить эти митинги в Белоруссии с теми протестами, которые были после выборов в предыдущие годы?

– Последние выборы, на которых я голосовала, были в 2001 году. Тогда выбирали Гончарика (политик Владимир Гончарик. – СР), он был оппонентом Лукашенко. В 2006 году, когда было стояние на площади Калиновского (акция протестов против победы Александра Лукашенко в марте 2006 года в Минске. – СР), я училась в магистратуре в Гамбурге и сделала крохотный пикет из 13 белорусов, которых смогла там собрать в поддержку митингующих.

В 2010 году я уже жила в Петербурге, но 30 декабря была в Минске и поехала забирать тех, кого освобождали с Окрестина (следственный изолятор в Минске. – СР). Тогда посадили больше тысячи человек, и девочек решили выпустить перед Новым годом. Люди приезжали на машинах в ожидании тех, кого будут отпускать, чтобы развести домой. Была волна солидарности и кооперации. Но нам не досталось никого, потому что машин было гораздо больше, чем арестованных. В 2015 году не было никаких протестов, потому что все были напуганы Украиной.

– ​Чем именно?

– Напуганы Россией – что точно так же зайдет и захватит. Не постеснялась она взять две области Украины, значит, не постесняется взять и пять областей Беларуси. Я не буду называть эти настроения антироссийскими, я буду называть их стремлением к независимости. Это тотальный нарратив про то, что мы не за Польшу, не за Россию, мы сами за себя. Я работаю в России, но постоянно стремлюсь вернуться в Беларусь, просто там сейчас нельзя работать социологом независимо.

– ​Ты из-за этого уехала из Белоруссии в 2010 году?

– Это был один из моментов. Когда я вернулась в Беларусь после учебы в Гамбурге в 2006 году, здесь был нормальный уровень жизни и можно было кое-как зарабатывать. Но пару раз со мной проводили воспитательные беседы кагэбисты, и я действительно была напугана. Мне было 25 лет, я тогда про Конституцию и демократию слышала, а опыта общения с КГБ у меня не было.

Я работала в университете в Гродно и однажды собиралась на летнюю школу в Праге. Меня вызвали в главный корпус, представили этому человеку (сотруднику КГБ. – СР) и оставили наедине с ним. Расспрашивал, чему меня собираются там учить, объяснял, что мне будут "промывать мозги". Я говорю: все опубликовано на сайте школы, почитайте. ГБист, который представился специалистом по США и Западной Европе ответил: "а я не говорю по-английски".

Это был действительно пугающий момент. Я тогда не знала своих прав – не знала, что могу сказать: "А кто вы такой, если хотите – вызывайте по повестке, чего вы пришли ко мне на рабочее место?"

– ​В России легче заниматься социологическими исследованиями?

– В Беларуси социально-политическими исследованиями могут заниматься только небольшое число аккредитованных организаций: Институт социологии Академии наук, аналитический центр при администрации президента, ещё несколько. До моего отъезда в 2010 году таких организаций было больше, но их либо разогнали, либо ограничили в возможностях. Это, например, центр независимых социальных политических исследований (НИСЭПИ), его основатель уехал в Вильнюс. Была еще лаборатория НОВАК. Она существует, но работает только в сфере маркетинговых и нейтральных социологических исследований. Эти центры проводили исследования, в том числе про рейтинги президента и властных институтов. Все то же самое, что в России делает "Левада", ВЦИОМ и ФОМ. В какой-то момент ко мне пришли из аналитического центра, стали предлагать работу, но я решила, что я не хочу работать в администрации президента. Тогда я стала искать новое место и получила предложение в Петербурге.

– ​Как проходило голосование в Гродно в августе этого года?

– Институт досрочного голосования существует в Белоруссии давно, и это главный источник фальсификаций и вбросов. Наблюдателем может стать любой человек, который соберет 10 подписей от граждан, либо заявится от партии, либо как в моем случае – получит направление от правозащитной организации. На моем участке было аккредитовано 11 человек, восемь из них – учителя той же школы, один – от партии, мы его никогда не видели, один от граждан и я – от правозащитной организации Белорусский Хельсинкский комитет.

В этом году из-за коронавируса наблюдателям запретили находиться внутри участков, ограничив их количество. Мы с коллегой приходили каждое утро к 10 утра на вскрытие урн, а в остальные часы председатель комиссии разрешал остаться на участке только первым трем в списке, то есть учителям. Поэтому наблюдатели в Белоруссии пытались считать хотя бы явку, наблюдая издалека.

Меня очень удивила ситуация, когда на мой участок вошло 54 человека, а потом был протокол, в котором написано, что в голосовании в этот день принял участие 131 человек. Это к вопросу, как рисовалась явка. На участке, который находился в соседнем крыле школы, такая же ситуация: в двери вошло 160 человек, а в протоколах 254. Голосование проходило 5 дней, и каждый день приходили около 50 человек, то есть около 3% избирателей на участке. За неделю набралось 15–20%. А в протоколе в итоге написали, что явка на досрочном голосовании составила 42%. Разница – это потенциальные вбросы.

– ​У оппозиции в Белоруссии есть шансы на победу?

– Я не могу сказать про сегодняшнюю ситуацию в Белоруссии, что здесь пытается победить оппозиция. Оппозиции в классическом понимании этого слова здесь нет. Большинство проголосовало за Тихановскую либо других альтернативных кандидатов. Я знаю людей, которые голосовали за Дмитриева. Людей, которые проголосовали за Лукашенко, их объективно меньше. Поэтому мы сейчас говорим не про оппозицию, а про то, удержится ли нелегитимный, незаконный президент у власти. Политология предсказывает, что в таких случаях как правило не удерживается. Репрессивные режимы, которые сталкиваются с уличными протестами, с большой вероятностью сменяются в течение года-двух. Так было в странах Ближнего Востока, в Африке, Латинской Америке. Но вот сменяются они на более мягкие или более жёсткие, на более демократические или более тоталитарные – не всегда предсказуемо.

Белорусский режим действительно репрессивный. И здесь кроме политических ещё распространены экономические репрессии. Многие предприниматели подвергались преследованиям, у них регулярно конфискуют бизнес, транспорт, предприятия. Постоянное давление власти на граждан – это важный фактор нынешнего протеста.

В Беларуси протесты были и в предыдущие годы, но такой массовости еще не было. Все-таки 50 тысяч вышли на улицы в 2010 году и 250 тысяч в 2020 году – это большая разница.

– ​Возможен ли подобный масштабный протест в России?

– Мне близка мысль одного из аналитиков о том, что в регионах, где мы наблюдаем протесты сейчас: это Север или Хабаровск, общество гомогенно, и это делает протест возможным. Хабаровск довольно моноэтничный, там нет такого социального расслоения, как в Москве и Петербурге. Или те же северные города, которые борются с экологическими проблемами. Это социально однородное и этнически однородное общество, что облегчает объединение людей. В этом смысле Беларусь тоже этнически и социально однородна. Там, где публика разношерстная, согласованному протесту сложнее возникнуть и удерживаться.

– ​На этой неделе в Сочи прошла встреча Лукашенко и Путина. Что по этому поводу говорят люди в Белоруссии? Боятся действий Путина, России?

– Нам вообще всю дорогу страшно. (Смеется.) Нам страшно, мы плачем, читаем новости, горюем. Мы в Беларуси сейчас чувствуем состояние некоей исторической неопределенности, мы не знаем, как все повернётся дальше, и делаем просто то, что считаем делать правильным.